РАССКАЗ О СМЕРТИ ПАФНУТИЯ БОРОВСКОГО

 

 

 

    О господи, спаси! О господи, помоги?

 

    М о л и т в а: Владыка мой, господь вседержитель, благо дарующий, отец господа нашего Иисуса Христа! Приди на помощь мне и просвети сердце мое, дабы уразумел я заповеди твои, и отверзи уста мои, чтобы поведать мне о чудесах твоих и восхвалить угодника твоего. Да прославится имя твое святое, ибо ты помощник всем, уповающим на тебя. Вовеки аминь.

    Да помогут мне господь Иисус Христос и духовный свет его, всенепорочная матерь божия и угодник ее, о котором ныне мое слово. Я же, окаянный, что смогу сказать? Невежда и груб я, сверх меры грехами преисполнен.

    Поведать хочу о таком светиле, святом и великом отце нашем Пафнутии, хотя и недостоин я описывать все житие его, тем более что и не требовал он этого от меня — ведь божий человек выше нашей похвалы; но делаю это на спасение души своей, более того — на обвинение, чтобы не сказать — на осуждение. Не разумею, как удостоился я жить вместе много лет под одной кровлей с таким мужем, и наслаждаться поучениями его, и любовь его безмерную восприять, как никто иной, хотя и дерзко говорить мне так.

    В 6985 (1477) году, индикта десятого, после святого и честного праздника Пасхи, в четверг третьей недели, на другой день после Георгиева дня, в третьем часу дня, позвал меня старец  с ним походить за монастырем. Когда же вышли из монастыря, то пошел он к пруду, который создал многими трудами своими. И вот, когда пришли мы на место за плотиной, увидели ручей, просочившийся под мостом, и стал он меня наставлять, как преградить путь воде. Когда я на это сказал ему: «Я приду с братьями, а ты нам указывай», он ответил: «Не могу я этим заниматься, потому что есть у меня другое, неотложное дело, после обеда ждет меня более важное дело». Потом старец возвратился в монастырь, а уже настало время литургии. Когда же закончилась церковная служба, тогда, как обычно, пошел с братьями в трапезную  и пищи отведал.

    Когда же прошел шестой час, тогда пришел ко мне ученик старца, юный Варсонофий, и сказал мне: «Старец Пафнутий послал меня к тебе, иди туда, куда тебе повелел».

    Я же, недоумевая, быстро поднялся и пошел к старцу, и отворил дверь, и увидел старца сидящим в сенях у дверей на постели во всем облачении, и он ничего мне не говорил. Тогда я сказал ему: «Почему не пойдешь сам? или не видишь в том нужды?» Блаженный же ответил мне: «Меня другое заботит, только ты не знаешь что — ведь узы должны разрешиться». Я же, не понимая, о чем он говорит, охваченный страхом из-за необычных его речей, не посмев ничего сказать, пошел туда, куда посылал меня старец.

    Взял я с собой братьев, которых он повелел,— Варсонофия, ученика старца, Зосиму и Малха. И, немного потрудившись, возвратились мы в монастырь, ничего не сделав, потому что большое смятение царило в душах наших. И застали старца сидящим в келии. Тогда он сказал мне: «Поскорее пошли к князю Михаилу, чтобы и он сам ко мне не ездил и не присылал бы никого ко мне ни с какими просьбами, потому что приспели мне иные заботы».

    Когда же наступило время вечерни, то не смог он пойти с братиею на вечернее богослужение. По окончании же вечерни братия пришла к келье старца, чтобы узнать, почему он не пришел в церковь. Старец же никому не разрешил войти к себе, сказав: «Наутро пусть соберется вся братия». Также и на повечерие не смог пойти. Я же не отходил от него, потому что сказал он мне: «В сей день недели, в четверг, избавлюсь от немощи моей».

    Я же подивился необычным словам его. Потом велел он мне читать повечерие, а потом отпустил меня в келью мою. Я же с большой неохотой ушел. И не обрел я покоя во всю ночь, но без сна пребывал, много раз ночью к келье старца приходил и не смел войти, потому что слышал — не спит он, а молится. Ученик же его, совсем еще юный, ничего не ведал и крепко спал.

    Когда же наступило время утрени, тогда зажег я свечу и пошел, потому что за много лет еще до этого велел мне старец ко времени пения приходить к нему и тем возвещать о времени. И повелел братии идти на утреню, мне же велел у него в келий полунощницу и заутреню прочитать, а сам поднялся и прослушал всю службу, пока я не закончил.

    Когда же наступил день, а была пятница, тогда по окончания молебного правила священники и вся братия пришли благословиться у старца и повидать его. Старец же разрешил всем невозбранно входить к нему, а сам, поднявшись, начал у каждого брата просить прощения.

    Оказался в это время в монастыре и старец из Кириллова монастыря, по имени Дионисий, ремеслом часовник. Тогда и тот вошел с братнею, чтобы прощение получить. И хотя очень молил Дионисий, чтобы старец благословил его своею рукою, тот и слышать не хотел. И Дионисий сильно огорчился из-за того. Тогда, огорчившись, сказал старец: «Что ты от меня, господин мой старец, от грешного человека, требуешь благословения и помощи? Я сам в сей час много нуждаюсь в молитве и в помощи!» И когда Дионисий вышел, старец, снова   вспомнив о нем, сказал: «О чем этот старец думает? Я сижу, сам себе не могу помочь, а он от меня благословящей руки требует».

    Собралась же у старца вся братия, и больные, и слепые, и после старцева прощения никто не хотел уходить. Старец же повелел каждому уйти в келью свою. Было же тогда братии девяносто пять человек. А я не отходил от старца даже на малое время, старец же все время молчал, только непрестанно молитву Иисусову творил.

    Когда же приспело время литургии, пришел священник благословение взять, по обычаю, потому что священники, как заведено было, каждый день приходили в келью, чтобы благословиться у старца. После этого священник пошел на богослужение. Старец же начал облачаться в одежды свои, потому что хотел пойти в святую церковь на литургию, я же помогал ему во всем с братьями.

    Когда же окончилась святая литургия, приняв святые дары, он вышел из церкви, а братия его провожала, шел он с посохом и, понемногу отдыхая, не разрешая братии подходить к себе и помогать, и мы с большим опасением приближались к нему.

    И когда пришел он в келию, то отпустил братию, а сам лег в изнеможении. Я же остался у старца на случай, если что-нибудь понадобится. И ничего он о еде не сказал, только велел мне дать ему сыты, чуть слаще простой воды, так как пить захотел. С тех пор, как разболелся, ничего не вкусил.

    Спустя немного времени прислал князь Михаил Андреевич дьяка своего узнать, почему не велел ему старец приходить к себе, как я уже сказал раньше, и что случилось со старцем. Когда же я сказал старцу, что от князя посланец пришел, он ничего мне не ответил, только велел его отпустить: «Нет у него до меня никакого дела».

    В это время привезли грамоты из удела тверского и деньги золотые; я ему сказал об этом, он же не разрешил пустить к себе прибывших. Я же, взяв грамоты и деньги, принес в келью к старцу и сказал ему: «Я прочту тебе грамоты». Но старец не велел читать, приказав отдать их принесшим. А когда я сказал: «Разреши мне взять, ведь нам это нужно», — старец рассердился на меня и запретил мне, говоря так: «Ты возьмешь — все равно что я взял».

    Был же у старца обычай всегда имя Пречистой призывать и надеяться на нее, и сказал он: «Еще, брат, у Пречистой есть чем братию кормить и поить. Они прислали не ради моей пользы, но от меня, грешного, хотят получить молитву и прощение, а я, вы видите, сам больше других сейчас нуждаюсь в молитве и прощении».

    Я же ничего не ответил, только просил его простить меня за  все и отпустил из монастыря пришедших со всем принесенным. И расспросил я их, для чего они приходили, и оказалось все именно так, как мне старец сказал.

    Был же у старца такой обычай: если кто-нибудь из братии заболевал, тогда старец приходил к этому брату и напоминал ему о последнем покаянии и о причащении святых даров. О себе же он ничего не говорил, и мы дивились — не забыл ли об этом старец.

    По прошествии некоторого времени пришел церковный служитель, говоря: «Время вечерни приблизилось». И когда мы заговорили, то старец потянулся к одеждам своим. Когда же я спросил его: «Куда хочешь пойти, по какой нужде?» — он ответил: «Пойду к вечерне». Стали мы облачать старца в одежды его, а он взял посох свой, мы же поддерживали его с обеих сторон, и не разрешал старец держать его за руки, а только за одежды поддерживать его.

    Когда же пришел он в церковь, то встал на своем месте, я же приготовил ему сидение. Старец же, опершись руками о посох и голову преклонив, остался стоять. И когда братия начала петь стихиры, то старец, как и всегда, начал петь с братиею. Обычай же был у старца ни единого стиха не пропускать молча, но всегда петь вместе с братиею. Если же случалось ему не услышать стиха или какого-нибудь слова в стихе, то велел кононарху снова возвращаться по нескольку раз и повторять стихи, чтобы тот как следует запомнил.

    По окончании вечерни начал священник служить панихиду, потому что, по заветам святых отцов, по обычаю церковному, в пятницу на вечерне всегда поминовение усопших бывает. Братия хотели старца вести в келью, он же не захотел, сказав: «Я должен более других слушать, потому что мне это нужнее всего, впредь уже не смогу слушать». Братия же начали петь «Блаженны непорочные». Старец же усердно подпевал братии, и братия подумала, что ему стало легче.

    По окончании службы вышел старец из церкви. А когда шел он в келью, то священники и остальная братия шли за старцем, провожая его. Когда же пришел он в келью, тогда отпустил всех, дав благословение и прощение, и сам у всех прощения попросил. Я же и другой брат, по имени Варсонофий, не отлучались от него ни на мгновение. И старец лег в изнеможении и усталости, мы же сидели молча, и вот вскоре пришел пономарь, чтобы получить благословение на повечерие. Старец братиям велел идти на службу, сам же не смог пойти и велел мне у него в келье читать повечерие.

    По окончании службы в храме снова пришел Арсений. Я же сказал ему: «Я схожу в свою келью, а ты возьми светильник, зажги да посиди у старца, пока не приду». А у старца был обычай никогда после повечерия не зажигать свечу или светильник, но в ночной темноте молиться, и часто он так сидя и засыпал, держа в руках вервицу и творя Иисусову молитву. И когда зажгли светильник, старец в изнеможении лежал, я же, приняв от него благословение, пошел в келью свою, чтобы немного отдохнуть.

    И едва уснул я из-за беспрерывных дум о старце, как вскоре снова проснулся, встал и пошел в келью старца. Старец лежал и творил молитву, Я же, сотворив молитву, возвестил ему, что наступило время утрени. Но старец не смог пойти в церковь, и я прочитал полунощницу и остальную службу, он же, поднявшись, сел и молился.

    Когда наступил день, то, по исстари заведенному старцем обычаю во всякий день петь молебны,— был ли то праздничный или будничный день (и иногда по два, а часто и по три молебна пели), — братия стала молиться в церкви, мне же старец повелел у него в келье прочитать канон Иисусов, а также канон похвальный Пречистой. Когда я все закончил, то, немного помолчав, с тихостью встал я и начал про себя читать часы. Старец же поднялся и сел. Тогда я спросил: «Почему ты поднялся? Хочешь из кельи выйти?» Он же мне ответил; «Потому сижу, — ты часы читаешь, а мне лежать?» И подивился я великой твердости блаженного.

    Спустя немного времени велел старец готовиться к литургии. Я сказал об этом церковному служителю. Старец начал облачаться в одежды свои, мы же помогали ему. Когда старец пришел в церковь, то стал на своем обычном месте, а когда окончилось богослужение, старец, как и обычно, приняв святые дары, вышел из церкви.

    Когда вернулись в келью, я приготовил для него немного еды на случай, если захочет поесть. С тех пор как разболелся он, то ничего не вкушал, только пил воду, слегка подслащенную медом, так что это едва походило на сыту, забродившего же меду или квасу даже не пробовал. Когда же стал я, по причине немощи старца, уговаривать его поесть, старец сказал мне: «Не только не на пользу, но пагубно пресытившемуся умереть».

    В то время по благословению старца Мартирий-диакон во время трапезы подносил братии мед и пиво. Когда пришел он, чтобы благословиться у старца и спросить, какое повелит он взять питие на трапезу братии, то старец велел ему всегда лучший мед приносить на трапезу, сказав так: «Пусть братья пьют, а то после меня миряне его выпьют». Я же сказал ему: «Сегодня и сам вкуси, потому что суббота сегодня, к тому же и Пятидесятница». И старец мне ответил: «Я и сам знаю, что суббота и Пятидесятница, но в правилах написано: «Даже если и великая нужда будет, все равно три дня следует поститься больному ради причащения святых тайн». А меня, сам видишь, недуг охватил. Если господь и святая богоматерь сподобят меня, то завтра хочу причаститься святых тайн».

    И удивились мы его великому послушанию: сначала думали мы, как я уже раньше сказал, что просто забыл об этом старец, а он, оказывается, как только разболелся, с того самого времени постился, а нам об этом ничего не говорил.

    Потом отпустил он братию в трапезную обедать, сам же немного отдохнул из-за немощи своей. Братии же повелел, чтобы не тревожили его ни из-за каких дел, пока не сподобится он божественного причащения святых даров.

    Был же у старца такой долголетний обычай: когда хотел он причаститься святых тайн, тогда всю неделю пребывал в молчании, и не только с мирянами, но и с братьею не говорил даже о необходимых делах, и с живущим с ним в келье ни о чем не говорил. Пост же для него всегда обычен был.

    И разошлись мы по кельям своим. Вскоре после этого посылает старец ученика своего позвать к себе священника по имени Исайя. А прежде он обычно не звал того к себе. Когда священник вошел в келью к старцу и стал, начал старец со смирением говорить ему о духовных делах. Удивился этому священник, а еще более, как потом сам рассказал мне, был он объят страхом и трепетом из-за того, что говорил ему старец. Однако повелел священник старцу покаянную молитву прочесть и все остальное, что полагается. И вот благословение получает и прощения сподобляется тот, кто давно уже богом прощен.

    В это же время прислал князь Михаил Андреевич духовника своего, попа Ивана, старца навестить,— князь и сам хотел очень приехать к старцу, но не смел без разрешения, — и узнать, не разрешит ли старец побывать ему самому у него и не благословит ли старец его и сына его, князя Ивана? Старец же не разрешил попу Ивану к себе войти и говорить с ним не захотел. Тот же сильно братию упрашивал, но ни одного не нашел, кто бы согласился провести его к старцу. Потом и ко мне пришел с княжьим поручением — увидеть старца и поведенное князем передать. Я же, зная твердость  старца и непреклонность его нрава, не осмеливался и говорить об этом. Поп же Иван долго упрашивал меня.

    Тогда я один пошел к старцу и сказал ему: «Князь Михаил прислал попа Ивана, чтобы тебя повидать и чтобы ты благословил и простил князя Михаила и сына его, князя Ивана». Старец же молчал. Я же, не осмелившись больше беспокоить старца, немного подождал и хотел уйти, земно поклонившись ему. Преподобный же старец не отпустил меня огорченным, но сказал мне: «Дивлюсь я князю, с чем посылает ко мне — «Сына моего благослови, князя Ивана», — а князь Василий разве не сын ему? Сам в своей семье раздор заводит. Бог весть, где обретет мир и благословение!» Потом сказал мне: «Никакого дела у князя до меня нет, даже если  бы и сам прибыл».

   Я же, и не желая того, все это рассказал попу Ивану. Он же, не поверив моим словам, вот что задумал: решил дождаться вечерни, чтобы сподобиться беседы со старцем и его благословения. Когда настало время вечерни, пошли мы со старцем в церковь, а поп заранее незаметно вошел в церковь через южные двери, чтобы добиться своего. Старец же, поняв, что поп в церкви, поспешно вошел в святой алтарь. И лишь после того как поп ушел из церкви, а потом и из монастыря, вышел старец из церкви и пошел в келью свою.

    После этого отпустил он братию, не сделав никакого наставления, так как приготовился пойти на всенощное бдение вместе со всей братией, сказав: «Впредь больше я уже не смогу этого совершить». Мы же тогда подумали: из-за немощи своей так говорит, и лишь потом уразумели, что уход свой из жизни так, намеком, предсказал нам, чтобы не огорчать нас. Потом повелел мне прочесть у него в келье канон святой Троице и сам усердно молился.

    Вскоре же после захода солнца сам поднял братию на всенощное бдение, потому что с большим усердием относился к этому. Братия же дивилась его великому усердию, которое не ослабело до окончания всенощной службы. Когда забрезжил рассвет и пошла ночь на убыль, тогда повелел он клирошанину Иосифу читать положенную службу. Когда прочитал он молитвы, к святому причащению относящиеся, старец стал поспешать, со многим старанием шествуя в святую церковь, а священнику повелел совершать святую литургию, сам же пребывал в святом жертвеннике до причащения телу и крови Христа, бога нашего.

    Когда же завершилось богослужение, старец пришел в свою келью в сопровождении братьи. Я же приготовил немного пищи — вдруг захочет поесть что-нибудь: с тех пор, как разболелся, ничего не ел. Братья стали уговаривать его поесть. Старец же не захотел нас огорчать: против желания своего немного кое-что поел, больше же братию заставил есть то, что было для него приготовлено. И от многих трудов отдохнул немного.

    А в это время от великого князя Ивана Васильевича прибыло послание, потому что то ли каким-то мановением, или же от бога, или от быстрых гонцов пришло к нему известие о происходящем. Посланный великим князем Федя Викентьев приходит ко мне и передает мне повеление великого князя: «Проводи меня к старцу Пафнутию, князь великий прислал ему грамоту свою». Я же сказал ему: «Никто из мирян не смеет входить к старцу, даже сам князь, и если правду тебе сказать, то и пославший тебя не посмеет войти». Он же ответил мне: «А ты отнеси послание и извести его».

    Я же, взяв запечатанное послание, принес его к старцу и подробно передал ему все, сказанное посланцем. Старец же мне сказал: «Отдай снова это послание принесшему, пусть отнесет его пославшему: уже ничего не хочу от мира сего: и почестей не желаю, и ничто уже не страшит меня в мире этом». Я же сказал ему: «Знаю и я о тебе, что так это, но, бога ради, о нашей участи подумай: ведь этого желает князь великий; осердится он за это, не разгневай его!» Старец же снова сказал мне: «Истинно говорю вам — если не прогневаете Единого, ничего не причинит вам гнев человеческий. Если же Единого прогневаете, Христа, никто вам помочь не сможет. А человек, если и прогневается, то снова смирится». Я же не посмел больше ничего сказать, только вышел и передал посланцу все, о чем уже сказано выше, и послание отдал; тот же, против желания своего, быстро ушел из монастыря, с посланием.

    В это же время приспел посланец от матери великого князя, христолюбивой и благочестивой великой княгини Марии; ведь великую веру имела она к монастырю Пречистой и питала любовь к своему богомольцу, старцу Пафнутию, как никто другой. Прежде она не была такой, но добродетель старца изменила ее отношение к нему, и она стала по-доброму относиться к старцу, с истинным покаянием. Потом и от великой княгини Софьи-гречанки приспел посланец с посланием, еще и деньги золотые принес.

    И когда я известил об этом старца, старец ничего из принесенного брать не велел и сильно огорчился из-за того, что так досаждают ему. Еще более же я сам огорчился, обо всем говоря старцу, ибо приходящие понуждали меня к этому по приказанию посылавших их.

И, выйдя от старца, я отпустил их с их золотом. И не только от князей и от княгинь приходили, но и от других: от бояр и от простых людей из разных мест стали приходить, мы же о них старцу и сказать не смели, потому что видели, что было с ранее названными посланцами.

    И вот когда снова вернулся я к старцу, то спросил его: «Очень тебе неможется, государь Пафнутий?» Старец же ответил мне: «Ни то ни сё, видишь, брат, сам: не могу больше, потому что немощь охватила меня, а кроме этого, ничего не ощущаю от болезни».

Из пищи же ничего не ел: питался божьей благодатью. Если и повелит что-нибудь приготовить из еды, то, когда принесут, тогда похвалит ее и говорит братии: «Ешьте, а я с вами — уж очень хороша», так что видящим, если сказать по Лествичнику, любителем полакомиться себя выказывал.

    Пищу же всегда просил такую, чтобы братии угодить, а сам всегда худшее выбирал. И не только в пище, но и во всем келейном устроении довольствовался самым малым. И одежды его — мантия, ряса, кожух, обувь были такими, что ни одному из нищих не годились бы.

   Беседа же его была проста, усладительно беседовать с ним было не только инокам, но и мирянам и странникам. Не ради человеческого угождения, но по божьему закону говорил он о всем, а более того в делах своих поступал так. Не робел он никогда ни перед лицом княжеским, ни перед боярским, дары богатых не могли улестить его, и сильным мира сего он повелевал неукоснительно соблюдать законы и заповеди божии. С простыми людьми так же, как и с великими, беседовал и братьями их называл. И никто после беседы с ним никогда не уходил от него неутешенным, многим он своей беседой сердечные тайны раскрывал, и они уходили от него, удивляясь и славя бога, прославляющего своих угодников.

    Да что много говорю? Если все подряд начну перечислять» то не хватит мне всей жизни моей на это, но, объединив все вместе, вкратце скажу: ничем не уступал в добродетелях дивный сей старец древним святым, разумею Феодосия, Савву и прочих святых.

    И вот снова наступила ночь, упомянутый уже ранее брат Варсонофий возжег, как обычно, светильник, не потому, как я уже говорил прежде, что этого требовал старец, но потому, что мы не в силах были светило душ наших во тьме оставить. Я же, уйдя в свою келью, чтобы немного отдохнуть, снова вскоре возвратился к старцу и застал его неспящим, творящим Иисусову молитву, брат же дремал сидя. Я возвестил старцу, что наступило время утрени, он же повелел братии, по обычаю, совершать богослужение в соборе, мне же велел у него в келии, как им было уже давно принято, читать что полагалось.

    И когда наступил понедельник, во время литургии опять старец, с великим трудом, с помощью братии, пошел в святую божию церковь. По завершении богослужения стали братья спрашивать — не хочет ли он что-нибудь поесть. Старец же ничего не хотел, только немного испил сыты, как я уже и раньше рассказывал.

    Когда же старец немного отдохнул, я, охваченный тревожными мыслями о том, каким хочет старец чтобы было после его смерти устроение монастырское,— ибо старец ничего не говорил об этом ни в ответ на мои вопросы, ни просто так, — сотворил молитву, а он ответил: «Аминь». Тогда начал я в волнении говорить.

 

   В о п р о с   И н н о к е н т и е в: Государь Пафнутий! Прикажи при своей жизни написать завещание о монастырском устроении: как жить после тебя братии и кому повелишь быть игуменом?

   Старец же молчал.

   О т в е т  с т а р ц а  П а ф н у т и я.  Потом, спустя немного времени, начал говорить старец, проливая из глаз слезы: «Блюдите сами себя, братья, если чин церковный и монастырские порядки хотите сохранить: церковного пения никогда не оставляйте; свечи возжигайте; священников держите честно, как и я, не лишайте их положенного им; пусть не оскудевают божественные службы — ведь ими все держится; трапезную от странников не затворяйте; о милостыне пекитесь; просящего с пустыми руками не отпускайте; бесед с приходящими мирянами избегайте; в рукоделье трудитесь; храните сердце свое с неизменным усердием от лукавых помыслов; после повечерницы в разговоры друг с другом не вступайте — пусть каждый в своей келье безмолвствует; от общей молитвы ни по какой причине, кроме болезни, не уклоняйтесь: весь устав монастырский и правило церковное блюдите со смирением, и покорностью, и молчаливостью, и, попросту сказать, поступайте так, как видите меня поступающим. Если всем этим, заповеданным мною, не будете пренебрегать, верую я богу-вседержителю и его всенепорочной и пресветлой матери, — не лишит господь места сего всех благостей своих. Но знаю я, что по отшествии моем в монастыре Пречистой будет смутьянов много, чувствую — душу мою смутят и среди братии раздор поднимут. Но пречистая Царица мятежников усмирит, и бурю отвратит, и своему дому и в нем живущей братии успокоение подаст».

    Если все это рассказанное вам, братья, кажется неправдой, то ведь нельзя мне ложь возводить на преподобного, тем более что и свидетели есть истинные: пришли тогда братья навестить старца, Иосиф, Арсений и Варсонофий, келейник старцев. Слышав это, дивились они тому, что должно случиться.

    Отцы и братья! Господа ради простите мне сие, ибо написал я это, не осуждая братию свою — ни в коем случае! Но изумился я пророчеству старца, потому что все это вскоре в действительности произошло: один день, пятницу, безмолвствовали только, в тот день, когда старца в могилу положили. Об остальном впереди рассказано будет.

    Когда старец все это проговорил, то замолчал из-за немощи своей, а день уже подходил к концу. После этого провел он ночь в обычных молитвах.

    Наступил третий день недели — вторник, старец с утра стал безмолвствовать и не велел себя беспокоить ни одному из братии, желая причаститься тела и крови Христовой, ибо наступил праздник преполовения Пятидесятницы. Я же молча сидел у старца с учеником его, старец же пел псалмы Давидовы, — не из одного или двух псалмов, но из многих стихи избирая, вместе с псалмами пел молитвы, канон похвальный Пречистой, и канон Одигитрии, еще и — «Многими одержим напастьми», а по прочтении Евангелия стих богородице — «Не оставь меня в человеческом предстоянии». И все это он беспрестанно повторял, и не один или два раза, но много раз снова начинал те же песнопения. Мы же дивились необычным его стихословиям, но ни о чем не смели спросить, а только удивлялись — чем это все завершится. К тому же, как я уже сказал прежде, велел он никому не тревожить его.

    Прошел целый день, и ничего не произнес, но только пел псалмы и другие песнопения. Когда настала ночь, я прочел старцу обычное правило. Всю же ту ночь провел он без сна, в беспрерывной молитве, ненадолго присаживаясь, а больше стоял.

    Когда же наступил день, снова Иосиф прочел старцу правило к причастию. Старец же поспешно стал готовиться, поторапливая и нас идти в церковь; мы пошли вместе с ним, помогая ему немного, и в жертвеннике приготовили ему место для сидения. После окончания литургии снова причастился он тела и крови Христовой. После же того, как служба завершилась, вышел он из церкви. И был у него давний обычай: прежде чем священник, свершавший богослужение, не выйдет из алтаря, не покидал он церковь, не приняв благословения от служащего священника.

    Когда же подошли к келии, то, остановившись в сенях, — а братия стояла по обеим сторонам от него, — воззрил он в душе своей на братию, а очами телесными на образа Владыки и пречистой Богоматери — две этих святых иконы были у него — с очами, полными слез, вздохнув, стал говорить.

    М о л и т в а: «Господь вседержитель, ты все знаешь, испытывающий сердца и помыслы! Если кто поскорбит обо мне, грешном, воздай ему, господи, сторицей в этой жизни, а в будущем веке даруй жизнь вечную. Если же кто и порадуется моей, грешного человека, смерти, не поставь ему, господи, это во грех».

    Предвидел ведь и то и другое в братии.

    Мы же, слышав это, ужаснулись — каждый свою совесть своим судьей имеет, больше же всех я, окаянный!

    Произнеся это, повелел он ввести себя в келью. После этого начал с радостным лицом утешительные слова говорить братии, чтобы забыли мы прежде сказанное им, ведь каждый, как я уже сказал выше, почувствовал укоры совести. И говорил он так, что казалось — не ощущает сверх силы болезнь свою. Мы же, увидев это, подумали — становится ему легче. Братья уговаривали его поесть что-нибудь, старец же ничего не хотел, только вкушал по нужде немного сыты, как я уже не раз говорил раньше. Братию же стал угощать, говоря: «Пейте чашу сию, чада, пейте, как последнее благословение, ведь я уже больше от сей не изопью и не вкушу». И к этому еще многие утешительные слова проговорил, а потом лег на обычное свое место, на котором через один день и к господу отошел.

    Отцы и братья! Пусть никто не осудит меня за то, что часто себя называю. Увы моему окаянству! Но если про себя умолчу, то ложь напишу.

    Потом позвал меня старец: «Иннокентий!» Я же со вниманием посмотрел на священный его лик — что скажет? А он говорит: «Есть у меня сосуд меда, прислали мне на поминанье, а как поминаемого зовут — не помню». Братья же сказали: «Кузня». «Возьми себе, благословляю тебя, потому что все нужное для меня делал ты». Я же сильно подивился тому, что меня, грешного, в такой немощи своего благословения сподобил. Потом братию со многими подарками отпустил, заставив всех идти в трапезу, так как наступило время обеда.

    Я же, не в силах и ненадолго оставить старца, снова возвратился поспешно и нашел его лежащим на своем обычном месте и молящимся, и остановился я в молчании. Потом, немного подождав, сотворил молитву и сказал ему: «Государь Пафнутий! Не легчает тебе, потому что целую неделю ничего не ел ты. Почему, господин, молчишь? Что надумал, кому поручишь монастырь — братии ли или великому князю? Отчего не говоришь?» Он же ответил: «Пречистой». Потом, немного погодя, говорит мне: «Брат Иннокентий! Взаправду ли ты это говоришь?» Я же молчал, думая, что расстроил старца.

    «Мне, брат, кто монастырь поручал? Сама пречистая Царица так решила, и, более того, пожелала на этом месте прославить свое имя, и храм свой воздвигла, и братию собрала, и меня, нищего, долгое время питала и охраняла вместе с братнею. А я, смертный человек, в могилу смотрящий, себе помочь не могу; так пусть, как Царица начала, так сама и устроит на благо дома своего. Сам знаешь — не княжеской властью, не богатством сильных, не золотом и не серебром создавалось место сие, но волею божьей и помощью пречистой матери его. Не просил я от земных князей никаких даров для монастыря и не принимал от тех, кто хотел принести их сюда, но всю надежду и упование о всем возложил на пречистую Царицу до сего дня и часа, в который разлучит создатель и творец мою душу с телом, и по отшествии из этого мира пречистая Царица да защитит своей милостью от насилия темных и лукавых духов, и в страшный день праведного суда избавит меня от вечной муки и причтет к избранным. Если же и я некоей благодати сподоблюсь, то неумолчно буду молиться за вас господу. Вот чему следуйте: живите в чистоте, не только пока я с вами, но тем более по отшествии моем, со страхом и трепетом спасаясь здесь, чтобы ради добрых ваших дел и я почил с миром, и после меня приходящие поселялись бы здесь хорошо, тогда по скончании своем покой обрящете, и пусть каждый, к чему призван он, в том и пребывает. Выше своих возможностей, братья, на себя не берите — это не только не на пользу, но и во вред душе. Над немощными братьями в мыслях, а более того сказать — в поступках, не возноситесь, но будьте милосердны к ним, как к собственной плоти своей. Призываю вас, чада, спешите делать добро!» Это и много другого полезного сказав, умолк он в изнеможении.

    По прошествии недолгого времени приходит поспешно посланец от занимавшего тогда престол русской митрополии преосвященного Геронтия, чтобы навестить старца и передать ему мир и благословение. Потом скоро приходит еще в монастырь от великого князя Ивана Васильевича его благовещенский протопоп Феодор, потом и от прежденазванных княгинь, от великой княгини, гречанки, Юрий-грек. И со всем приходят ко мне, потому что к старцу не могли войти, передавая мне повеление великого князя, чтобы обязательно повидать старца и беседы его сподобиться, ибо сильно огорчились все, не получив никакого известия от ранее приходивших посланцев.

    Я же не смел не только передать все это, но даже сказать старцу о пришедших. Они же упрекали меня за это, а я всячески пытался оправдаться, зная непреклонность старца и его презрение к почестям. Однако, не сумев никак отговориться, против воли своей пошел и сказал старцу о посланцах. Старец же сильно на меня осердился и сказал мне: «Что у тебя на уме? Не даешь мне ни на минуту от мира сего отдохнуть. Не знаешь разве — шестьдесят лет угождал я миру и мирским людям, князьям и боярам: встречая их, суетился, а сколько в беседах с ними было суетного наговорено, провожая их, снова суетился, а того и не ведаю — чего ради? Ныне познал: никакой мне от того пользы, но лишь душе во всем испытание. Господь по своему милосердию, не желая смерть навести на непокаявшегося грешника, дал мне, грешному, шесть дней для покаяния, так нет — ты мне не даешь покоя ни на один час, наводишь на меня мирян. Уже не могу и из кельи выйти без того, чтобы не досаждали мне».

    И я еще сильнее огорчился, не столько из-за того, что не получил ответа посланцам, сколько из-за того, что старца расстроил. Выйдя от старца, сказал я им все, веля им уйти из монастыря. И против желания своего ушли они, когда уже наступил вечер, и заночевали в близлежащем селении.

    С этого времени ни о чем не смел я докучать старцу, только свершал положенную ночную службу.

    А старец уже и не заставлял меня этого делать, потому что всю ночь пребывал без сна, читая псалмы Давидовы и повторяя Иисусову молитву. Был у него давний обычай — окончив службу, никогда не забывал он творить Иисусову молитву, держа в руках вервицу.

    Когда снова наступил день, старец, как обычно, повелел священнику раннюю литургию служить, потому что и сам думал пойти, и очень спешил, говоря себе: «День сей пришел». Братья же недоуменно взирали друг на друга, не понимая, о чем он говорит.

    Я же спросил его: «Государь Пафнутий! О каком дне говоришь — «День сей пришел»?» Старец же ответил: «О том дне, о котором и прежде говорил вам». Я же начал называть дни: «Воскресенье, или понедельник, или вторник?» Старец же сказал: «Этот день четверг, о нем я и прежде говорил вам». Мы же недоумевали, что сие значит, ибо многое указывало на то, что он готовится к отшествию, однако он скрывал это и определенно о себе ничего не говорил.

    Снова, с трудом, начал старец свое шествие в церковь, и, когда приблизился к дверям кельи и хотел выйти на монастырский двор, Иосиф сказал ему, что в монастырь опять пришли ранее приходившие посланцы, и не только они, но много и других, к тому же пришел еще и наместник града Василий Федорович, который и раньше приходил, но не был допущен к старцу. И, собравшись все, стояли они тогда перед церковью, в том месте, где должен был проходить старец.

    И когда услыхал старец о их приходе и о том, что они стоят и ожидают его, тогда, против желания своего, должен был вернуться, сильно он огорчился тем, что помешали ему пойти в церковь. Тогда послал он братию идти в собор, а сам остался сидеть в сенях.

    И сказал старец: «Никто другой устроил мне это, как только Иннокентий, он им так велел сделать». Я же и сказать не посмел, что нисколько не повинен в этом.

    Когда же пошли мы все в церковь, то остался у него один брат — Арсений. Старец же сам запер двери келий, чтобы никто не вошел.

    И когда окончилась божественная литургия, а старца так никто и не увидел, поняли тогда все, что невозможно им увидеть старца и даже голоса услышать его, и против желания своего вскоре каждый ушел путем своим. Вернее же сказать — бог так устроил, ведь написано: «Помысел праведного приятен ему».

    Я же после богослужения скоро возвратился к старцу и нашел двери кельи еще запертыми, и брат, о котором я говорил, сидел у него. Когда я вошел, то застал старца в келье лежащим под передним окном на лавке, окно же, выходящее на монастырский двор, не велел открывать ни насколько и повелел не тревожить себя до вечерни.

    Братия молчала, старец же стал говорить, что человек один умрет скоро; мы же недоумевали — кто это, думая — может, кто-то известил его об этом? И тогда я спросил его: «О ком это ты говоришь? Мы не знаем». Старец же сказал: «О том, про которого вы говорите, что он болеет, а он, покаявшись, умереть хочет». Нам же все это оставалось непонятным.

    Потом отпустил он братию, повелев идти в трапезную. Я же с этого времени не покидал старца.

    Когда вышла братия, тогда сказал мне старец: «Переведи меня на другую сторону келии, потому что там обрету покой от суеты этой да и уснуть хочу, потому что устал. И пусть никто из братии не входит ко мне до вечерни, и никак окна не открывай, и двери никак не отворяй, потому что после вечерни братья прийти хотят». Я же, обо всем этом размыслив, больше уже не сомневался, но твердо уверился в том, что собирается старец уйти из жизни этой, потому что уже в самом начале болезни своей сказал старец, что узы должны разрешиться.

    И стал я обо всем, что необходимо при отшествии, спрашивать: «Государь Пафнутий! Когда ты преставишься, звать ли протопопа или других священников из города провожать тебя до могилы?» Старец же ответил мне: «Ни в коем случае не зови, ибо великое беспокойство причинишь мне этим. Пусть никто ничего не узнает, пока не погребете меня в землю с монастырским священником. И прошу о том, чтобы сами проводили, и на могиле простились, и земле предали». Тогда я спросил: «Где велишь могилу себе ископать и в землю тебя положить?» Старец же мне ответил: «Где я Клима гуменщика положил, с ним меня погребите. А гроба дубового не покупай. На те шесть денег калачей купи да раздели нищим. А меня лубком оберни да, сбоку от него подкопав, положи».

    Я один с ним об этом говорил, ученик его в это время спал, братия же вся безмолвствовала в келиях, а иные спали, ибо  день наступил. Я же замолчал, думая, что, может быть, старец заснет.

    Старец же начал молить господа бога-вседержителя о спасении души своей, молил также и пречистую владычицу нашу богородицу о всем, и имя ее призывал, и всю надежду о душе своей на небесную Царицу возлагал. М о л и т в а: «В час кончины моей, Дева, из рук бесовских исторгни меня, и огради меня, богоматерь, от суда и осуждения, и от страшного испытания, и от мытарств горьких, и от дьявола, и от вечного осуждения».

    Потом стал он молить пречистую, чтобы пеклась она о богосозданном ее монастыре: «Ты, Царица, создала, ты и позаботься о необходимом дому своему и во имя твое собравшимся в святом месте этом помоги угодить сыну твоему и богу нашему чистотой, и любовью, и мирным устроением».

    Обычай же был у старца никогда не называть монастырь своим, но — «Пречистой», говорил — «Та создала», никогда не терпел, если кто-нибудь называл монастырь его монастырем, всегда запрещал это, так говоря: «Если не господь созидает дом, всуе будут трудиться его строители».

    Когда старец, как я уже сказал раньше, молился, я разбудил спящего ученика его, и суровыми словами упрекнул его, и нерадивым и непотребным назвал его: «Не видишь разве, что старец при смерти, а ты нисколько не страшишься и не бодрствуешь». После этого велел я ему стоять около старца, а сам вышел из келий остудиться, прилег я, чтобы немножко отдохнуть, и вскоре задремал.

    Когда спал я, то показалось мне, что поют, и я сразу же с ужасом вскочил и, быстро открыв дверь и войдя в келью, увидел старца лежащим на том же месте, а ученик стоял около его постели. Я же спросил ученика: «Кто был здесь из братии?» Он же ответил: «Никого». Тогда я сказал ему, что слышал пение, он же мне сказал: «Как только ты вышел, старец начал петь «Блаженны непорочные, ходящие путем в законе господнем», также и стихи напевал, еще же и «Руки твои сотворили меня и создали меня», кроме того, «Благословен ты, господи, научи меня оправданием твоим», «Святых лик обрел» и другие тропари».

    Я же сказал ему: «Отходит старец к богу».

    Припали мы с учеником к ногам старца и облобызали ноги его, потом, склонившись над грудью его, стали просить благословения и последнего прощения. Со многим трудом, не знаю как, — старец уже не внимал словам нашим, — услышали мы сию  м о л и т в у: «Царь небесный всесильный! Молюсь тебе, владыка мой, Иисусе Христе, милостив будь к душе моей, да не будет она удержана лукавством врагов человеческих, да встретят ее ангелы твои, и проведут ее сквозь препоны всех мрачных мытарств, и препроводят ее к свету твоего милосердия. Знаю ведь и я, владыка, — без твоего заступничества никто не может избежать козней духов лукавых».

    После этого не мог уже старец говорить внятно. Если и говорил что-то, то мы уже не могли уразуметь сказанного.

    Потом начал он на своей постели, где лежал, с левого бока на правый поворачиваться. А раньше никогда так не делал. Я же, не разумея — к чему это, переворачивал его назад и два, и три раза, старец же снова поворачивался, хотя едва мог двигаться, на правую сторону, к тому же что-то пытался сказать мне, но я не понимал, ибо язык уже не повиновался ему из-за полного изнеможения.

   Наконец уразумел я, что видит он кого-то явившегося к нему. Братия же ничего о происходящем не знала: как я уже сказал прежде, не велел старец досаждать ему от обеденного часа до вечерни. Если же кто из братии и приходил, я говорил, что спит старец. Не смел же никому сказать, что отходит он к господу — а то началась бы великая суматоха.

    Когда приспела вечерня, то братья, по обычаю, начали свершать ее, я же и ученик его оставались в ожидании, ибо не могли от старца уйти в собор и сидели у постели его.

    Когда же шла вечерняя служба, то старец лег чинно, вытянул ноги и руки на груди сложил крестообразно. Тогда я сказал ученику его: «Ты сиди здесь, будь при старце, а я посмотрю на монастырский двор — может быть, братья уже окончили службу». 

    И еще я и до окна не дошел, как ученик старца воскликнул в страхе: «Иннокентий, Иннокентий!» Я же, быстро обернувшись, спросил: «Что видишь?» Он же ответил мне: «Вздохнул старец». И я увидел, как он еще раз слегка вздохнул и, немного погодя, в третий раз: тремя вздохами передал святую свою душу в руки бога, которого возлюбил с юных лет. И отлетела душа от старца, ибо уснул вечным сном, ноги вытянул и руки на груди крестообразно сложил, присоединился к святым отцам, житию которых подражал.

    И в самое это время подошли к дверям келии старца священники и братья, желая узнать, что со старцем. Мы же утаить случившегося уже не могли: я и ученик старца и еще один брат, которого я не раз упоминал, осеняли крестным знамением лица свои, лили горькие слезы, многократно восклицали с учеником старца, не в силах перенести последней разлуки, ибо зашло солнце душ наших за один час до захода всемирного солнца.

    Тогда братия оплакала старца великим плачем и, взяв его, отнесла в старую церковь, потому что наступил уже вечер и не могли его погребению предать.

     Назавтра же, как только настал день, в пятницу, в первом  часу, выкопала могилу братия и предала тело преподобного земле. Никого же из мирских людей не было тут в это время, никто из мирян и к одру его не прикоснулся, никто не увидел, как в могилу его опускали.

    Когда уже погребли мы старца, тогда некоторые жители пришли из города, поведав нам, что весь город поднялся: не только игумены, и священники, и монахи, но и правящие городом наместники и все остальные горожане направились в путь. И все пришли бы в монастырь, если бы не предупредили их преждеупомянутые скоровестники, уже побывавшие в монастыре, сказав им: «Всуе трудитесь — не получите того, к чему стремитесь, потому что даже мы, хотя и пошли раньше вас, ничего не смогли увидеть, безуспешными оказались надежды наши». Горожане же, слышав это, увидели тщетность замыслов своих, сильно опечалились и стали говорить: «Недостойными мы были даже к одру прикоснуться такого раба божия». Многие же из вельмож быстро пришли в монастырь и, хотя и не увидели преподобного, все же с великой любовью могиле его поклонились. Также и горожане, весь день из города приходя, поклонялись могиле преподобного.

 

 


    Автор проекта и составитель - Александр Петров (Россия)

 Студия "Мастерская маршала Линь Бяо"

 Copyright (С) 2000-2001 by Alexander Petrov (Russia). All right reserved.       Webmaster: petrov-gallery@yandex.ru

 


Hosted by uCoz