Остальное более-менее известно: события, схематично очерченные на первых листах большинства летописей, куда они переписаны из единого источника — “Повести временных лет”, были по существу канонизированы и растиражированы в бесчисленных изданиях последующих лет. Но нерешенных проблем и загадок от этого нисколько не убавилось.

     Начальное русское летописание для многих поколений читателей неотделимо от легендарной фигуры Киево-Печерского монастыря Нестора. На страницах самой “Повести временных лет” его имени не сохранилось, и авторство установлено косвенным путем на основе несложных логических умозаключений. Так, текст “Повести” в составе Ипатьевской летописи начинается с безымянного упоминания ее автора — черноризца Печерского монастыря, а в послании другого печерского монаха, Поликарпа, к архимандриту Акиндину, датируемом XIII веком, прямо указывается на Нестора как автора Начальной летописи. То же самое говорится и в “Житии преподобного Антония”, составленного несколько позже, но опирающегося на устные монастырские предания, в точности которых на сей счет сомневаться не приходится.

     Уже при жизни Нестор был известным и общепризнанным автором “Жития преподобного Феодосия, игумена Печерского” и “Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба”. Возможно и в авторском варианте “Повести временных лет” значилось его имя, но было выскоблено (случайно или намерено) при последующем редактировании. Но живой дух “отца русской истории” зримо присутствует на страницах его бессмертного летописного произведения. Некоторые пассажи написаны от первого лица и свидетельствует: автор был очевидцем излагаемых событий, причем очевидцем далеко не бесстрастным. “Вот и я, грешный, много и часто Бога гневлю и часто согрешаю во все дни!” — искренне сокрушается Нестор, рассказывая о неисчислимых бедах русского народа и не отделяя себя от его судьбы.

     Современным читателям “Повести временных лет” Нестор-летописец наверняка представляется этаким седовласым старцем с окладистой бородой, облаченным в монашеское одеяние и склоненным над пергаментными листами своего бессмертного манускрипта. В плане обобщенной символики, это, конечно, так и должно быть. Но великий монах прожил еще и обычную человеческую жизнь: был ребенком, отроком, вьюношей (как иногда принято еще говорить), зрелым мужем и, наконец, почтенным старцем. Впрочем, даже последняя возрастная стадия достаточно условна — и объективно и субъективно. Когда я пишу эти строки, мне исполнилось 58 лет — ровно столько, сколько предположительно прожил на свете Нестор-летописец, но я пока что никаким старцем себя еще не ощущаю, седой бороды не имею и не чувствую свою жизнь завершенной (намерен написать еще не одну книгу).

     Таким образом, точных сведений о годе и месте рождения “отца русской истории” не сохранилось, нигде не записана и точная дата его смерти. Разные исследователи и в разные времена пытались по косвенным намекам установить точные даты жизни летописца. На основании скрупулезных разысканий плеяды русских историков в знаменитом Энциклопедическом словаре Брокгауза—Эфрона они были указаны совершенно определенно: 1056—1114. Однако последующая “исследовательская” деятельность ученых-крохоборов привела к полному отрицанию обеих (нижней и верхней) хронологических планок. Они “доисследовались” до того, что, скажем, в 3-м издании Большой советской энциклопедии вслед за именем Нестора уже напечатано: годы рождения и смерти неизвестны.

     Лично я склонен согласиться с датировкой Брокгауза—Эфрона, отразившей авторитетное мнение дореволюционной русской историографической школы, и именно данной хронологии намерен придерживаться в последующем изложении. Имеется еще точка зрения школы академика Дмитрия Сергеевича Лихачева (1906—1999), возобладавшая ныне благодаря своему монопольному положению: она отрицает конкретные даты Несторова рождения и смерти, ограничиваясь указанием: 1050-е гг. — начало ХII в. В любом случае все согласны, что преподобный Нестор прожил около шестидесяти лет. Тоже, согласитесь, цифра, не слишком подходящая для “старца” — в его годы Владимир Мономах, например, только что получил право на Киевский престол и начал править на благо Руси.

    Хотя Нестор и начинал свое летописное повествование с “послепотопных времен” и пытался сопрячь ее с некоторыми событиями мировой истории, появление славян на исторической арене он смог проследить только с момента появления их на Дунае (то есть после длительного периода общеиндоевропейской миграции, о чем русские летописцы не имели ни малейшего понятия). Покрыты густым туманом для отца отечественной историографии и начальные события, происходившие собственно на русской земле. Князя Кия — основателя Киева, — его братьев Хорива и Щека и сестру Лыбедь, он не в состоянии привязать к какой-либо надежной дате и целиком оставляет во власти легенд.

      Ранняя хронология “Повести временных лет” увязана с византийским летописанием и собственными расчетами русского хрониста. Первая реальная дата, как уже неоднократно упоминалось, относится к 852-му году, когда у стен Царьграда появился мощный русский флот (мощным он был, скорее, в количественном чем качественном отношении, ибо русские воины испокон веков достигали берегов Мраморного моря не на больших кораблях, а на челнах и лодках-однодеревках (по-гречески — моноксилах).

      Далее на страницах Несторовой летописи появляются загадочные исторические персонажи, которые не скоро отсюда исчезнут. Конечно же, в виду имеются варяги. В 859-м году они прибыли “из заморья”, дабы собрать со славянских и финских племен причитающуюся дань, в 862-м году их изгнали — снова “за море” (должно быть, за злоупотребления), но не надолго: в том же году варяги вновь вернулись и трое из них — Рюрик, Синеус и Трувор — стали княжить в Новгородских землях. Синеус и Трувор вскоре умерли (или же были убиты — летопись о том многозначительно умалчивает), а Рюрик положил начало правящей династии, с чьей судьбой история России оказалась связанной на долгих семь с половиной веков.

     Кто же такие варяги? В XVIII—XIX веках возобладала точка зрения, согласно которой варяги — русское название знаменитых скандинавских викингов (норвежцы, шведы, датчане), терроризировавших Западную Европу на протяжении нескольких столетий. Мнение это преобладает и по сей день. Однако ни Начальная русская летопись, ни скандинавские саги и хроники достаточных оснований для подобных выводов не дают. Обратимся к Нестору. Первый раз варяги упоминаются на страницах “Повести временных лет” на ее первых же страницах: в Лаврентьевской — на 2-м, в Ипатьевской — на обороте 3-го рукописных листов. Более того, они открывают список список из 13 народов, продолживших после потопа род Иафета. По-древнерусски это звучит так:

     “Афетово бо и то колено: варязи, свеи [шведы], урмане [обычно переводится как “норманны”, но здесь явно имеются в виду “мурмане”, то есть норвеги, которые, впрочем тоже были норманнами], готе [готы], русь, агняне [англичане], галичане, волхъва [обычно переводят “валахи”, то есть предки современных “румын” и “молдован”, хотя для их обозначения Нестор пользуется совсем другим понятием — норци (норики)], римляне, немци, корлязи [убедительного объяснения, кого здесь имел в виду русский летописец, нет], веньдици [венецианцы], фрягове [итальянцы] и прочие... ”

     Какой вывод напрашивается первым из этого хрестоматийного отрывка? Прежде всего: варяги — какой-то совершенно самостоятельный этнос в ряду других народов, перечисленных Нестором. И уж никак не норманны — не шведы и не норвеги, которые были на Руси хорошо известны, но только не под именем варягов. Сами свеи и урмане также никогда себя варягами не называли (а именовались викингами), и в шведском, норвежском и датском языках такого слова вообще нет. Тем не менее на основании в основном косвенных данных в умы россиян была внедрена в общем-то совершенно необоснованная и и по существу нелепая мысль, что варяги — это не кто иные как германоязычные викинги-скандинавы.

    Дальше — больше: поскольку в “Повести временных лет” варяги сближались с русью (“... Зваху тьи варязи русь”, — говорит Нестор), постольку и этноним “русь” первоначально относился к какому-то германоязычному скандинавскому племени, а ни к какому не славянскому. Чего-либо более абсурдного за триста лет существования русской историографии трудно было придумать. Летописцы до такой глупости не додумались; они вслед за Нестором писали только то, что было на самом деле: варяги — это русь, и от них пошло название (прозвася) Русская земля. Что сие означает? Только то, что написано: варяги были русскими, и какие бы то ни было скандинавские викинги здесь ни при чем.

     И говорили варяги по-русски или почти что по-русски. Во всяком случае переводчика для общения с полянами, древлянами, дреговичами, кривичами, вятичами и прочими им не требовалось. Образец живой варяжской речи сохранила и “Повесть временных лет”. В статье под 983-м годом рассказывается, как после победы Владимира Святого над литовским племенем ятвигов было решено принести в Киеве человеческую жертву языческим богам (дело было за пять лет до принятия христианства). Жребий пал на двух варягов — отца и сына. Но прежде чем пролилась их кровь, состоялась перепалка между пытавшимися защититься варягами и посланниками жрецов. Экспрессивный диалог между обреченными на смерть варягами и их палачами с протокольными подробностями воспроизведены в летописи. Перед нами живая русская речь, вполне достойная того, чтобы найти отражение в Словаре Владимира Даля. И никакая это не поздняя выдумка (как пытаются представить современные толкователи) — в таком случае придется большую часть Несторова труда объявить выдумкой.

     Почему до сих пор не выявлено и не зафиксировано ни одного варяжского слова? Ответ более чем прост: какой-то варяжской лексики не было в принципе, ибо варяжский язык мало чем отличался от русского. Впрочем, одно слово имеется: “варежка” (раньше говорилось “варяжка”) — типичная часть традиционной зимней варяжской (и русской) одежды. Но данный случай. как говорится, в комментариях не нуждается.

Особый разговор о варяжских именах. В летописи их приведено немало. Они во многом отличаются от традиционных русских имен (о причинах — ниже). Но они в такой же степени отличаются и от скандинавских имен, где не встретишь ни Рюрика, ни Трувора, ни Синеуса, ни Аскольда, ни Дира. Нет там и Олега с Ольгой, сопряжение последнего русско-варяжского имени с какой-нибудь Хельгой — всего лишь искусственная натяжка и выдача желаемого за действительное. В договоре 945-го года Игоря Старого с греками, заключенном при византийских царях Романе, Константине и Стефане, приводится целый список русских посланцев, присутствовавших при подписании документа. Большинство имен — варяжские (нередко с прибавлением чисто русских прозвищ). Посудите сами:

     Обратите внимание, сколько раз в первом абзаце (а всего в договоре их 23) повторено в разных вариантах слово “русский”. Сие, надо полагать, точнейшим образом соответствовало реальному положению дел: варяги считали себя такими же русскими, как и днепровские или новгородские славяне. О том же свидетельствует и исходная формула договора: “Мы от рода русского...” Так не без гордости заявляют о себе одновременно люди, носящие как варяжские, так и чисто славянские имена. И надо полагать, сами они прекрасно осознавали свою языковую и этническую тождественность.

     А теперь пусть кто-нибудь попробует отыскать вышеперечисленные русско-варяжские имена в скандинавских хрониках или сагах среди их героев и персонажей — шведов, норвегов, датчан, исландцев. Кое-что там, конечно, есть. Но совсем не то, как это обычно представляется. Дело в том, что скандинавские викинги тоже общались с варягами, более того, практически не отделяли их от новгородских или киевских славян. Во всяком случае скандинавы прекрасно знали: у всех у них язык общий, этот язык — русский и сами они — русские. Поэтому многие имена и названия, которые традиционно встречаются в скандинавских хрониках или сагах, являясь русскими по своему происхождению, относятся прежде всего к варягам. Приглядимся повнимательнее под данным углом зрения к одному из наиболее известных и часто цитируемых фрагментов “Саги об Олаве Трюггвасоне” (ибо, по распространенной версии, здесь речь идет о Киевской Руси во времена правления Владимира Святого):

     В приведенном отрывке масса удивительных подробностей. Но нет ничего такого, чтобы стопроцентно доказывало: здесь речь идет о Киевской Руси, а Вальдамар-конунг — князь Владимир Стольнокиевский (достаточно взглянуть на приводимую в конце родословную, чтобы понять: речь может идти о ком угодно, только не о Крестителе Руси). География же процитированного фрагмента (как, впрочем, и саги в целом, а также любых других саг) такова, что речь здесь идет не о Новгородско-Киевской Руси, а о Руси другой — Варяжской, в коей и правит конунг Вальдмар. Эта Варяжская Русь (как следует из текста саги) находилась где-то поблизости от Норвегии, но ничего общего (в смысле тождественности территории, языка или культуры) с ней не имела. Отсюда и знаменитая скандинавская Гардарики — конечно же, Русь, но не только Новгродско-Киевская, а еще и Варяжская, ибо по языку для скандинавов они ничем особо не отличались, территории их сопрягались и пересекались, а сами варяги были “в доску своими” что в Киеве, что в Смоленске, что в Новгороде.

     Скандинавы путали не только варягов и славян, но и их поселения. Новгород Великий, по скандинавской традиции и в германоязычной вокаллизации, именовался Хольмгард. Но не лишено вероятности, что здесь смешались различные топонимы. Подтверждение тому обнаруживается в Иоакимовской летописи, где приводится русское название Хольмгарда — Колмогард. Очевидно раньше название этого древнеславянского города произносилось как Колмоград или Коло-город, а затем произошло переиначивание — наподобие того как красивые и поэтичные имена древних русских городов Плесков и Твердь превратились в Псков и Тверь (Тферь). Из контекста Иоакимовской летописи совершенно определенно следует нетождественность Колмогарда и Великого Новгорода, так как здесь рассказано о том, как новгородский старейшина (в Ермолинской летописи он, как и полагается, назван посадником) Гостомысл, оказавшийся без сына-наследника, прежде чем выбрать жениха для своей дочери Умилы (выбор, как известно, пал на русского варяга Рюрика) решил принести жертву древним богам и отправился из Новгорода в Колмогард, где находилось языческое святилище. Возможно, ехать не пришлось слишком далеко, но для русских это были разные понятия. А вот у скандинавов они смешались, и Новгород стал Хольмгардом.

     В Лаврентьевской летописи, если читать по оригиналу, а не по “уточненному” (то есть по подправленному) тексту сказано: “И от техъ прозвася Руская земля ноугородьци ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска · преже бо беша словени”. Написано, естественно, без пробелов и заглавных букв, только в одном месте “цельнолитая” строка разбита разделительной точкой. Исключительно важное свидетельство, но на него историки почему-то внимания не обращают. А зря! Здесь ведь черным по белому прописано: род варяжский изначально был славянским и варяги вместе с новгородцами говорили на русском языке! Ибо в противном случае получится, что население Великого Новгорода (оно ведь "от рода варяжского") и до призвания Рюрика, и в дальнейшем, надо полагать, пользовалось одним из скандинавских языков (если, конечно, придерживаться тупиковой формулы "варяги = скандинавы"). Абсурд? В самом деле — другого слова не подберешь!

     Почему Нестор-летописец, перечисляя через запятую "потомство Иафетово": варяги, шведы, норвеги, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы, венецианцы и прочие, — не объявляет варягов шведами или норвегами (хотя в летописном перечне они названы раньше руси) и не утверждает, что варяги говорили по-шведски или по-норвежски? Да потому, что для русского летописца, как и для всех русских людей той эпохи, было абсолютно ясно: варяги — никакие не шведы и не норвеги, а такие же русские, как они сами — коль скоро даже переводчиков для общения не требовалось. Но то, что было самоочевидным еще в ХII веке для Нестора и его современников, впоследствии оказалось камнем преткновения для большинства читателей и исследователей "Повести временных лет".

     Но главный интерес, конечно, представляет смысл вышеприведенной сакраментальной фразы, на которой споткнулась не одна сотня великих и мелких историков и которая сделалась отправным пунктом бесславной норманнской теории. Тезис о прозвании Русской земли вмещает очень ёмкую и исключительно важную информацию. Во-первых, “от тех” относится не к варягам вообще, а к братьям Рюрику, Синеусу и Трувору, о которых речь идет в предыдущем предложении (слово “варяг(ов)” добавили позднее, и оно существенно изменила смысл всего сказанного). Во-вторых, Рюрик и его братья назвали Русской землей не всю, так сказать будущую Россию, а в первую очередь отнесли к ней новгородцев, жителей Новгорода, то есть нового города, построенного на месте старого Словенска, первой русской столицы, находившейся тут же поблизости на Волхове и названной так по имени князя Словена. Потому-то и потребовалось уточнить, кем теперь стали новгородцы, которые “прежде бо беша словени”, то есть являлись жителями (населением) города Словенска.

     В-третьих, ключевыми во всей разбираемой фразе являются не упоминание о прежнем прозвании новгородцев — “словени”, то есть “жители Словенска”, — а о том, что они являются соплеменниками варягов (“ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска”). Другими словами, если рассуждать, так сказать, “от противного”, получается, что и сами варяги, и Рюрик с братьями были обыкновенными русскими людьми (хоть и жили в Заморье) и говорили на обычном русском языке, а не на каком-либо из скандинавском. В противном случае получится, что на норвежском, шведском или датском языке говорили новгородцы, ибо были они, как и Рюрикова семья, “от рода варяжська”. (Подробнее см. мои статьи и книги: Варяги — русские витязи Севера // Мир Севера. 1999. № 3-4; Сколько лет Русской Земле? // Литературная Россия. 1999. № 47; Тайны земли русской. М., 2000).

     Почему же варяги сыграли столь выдающуюся роль в мировой истории — причем не разрушительную, а созидательную и объединительную. Такая задача под силу только энергонесущей популяции, сплоченному сообществу целеустремленных пассионариев. Наделенные мощным энергетическим потенциалом и повышенной активностью, они по природе своей обречены были быть вожатыми, воодушевляя доверившиеся им народные массы на уготовленные им подвиги и волею судеб становясь движущей силой исторического прогресса.

     Конечно, можно назвать варягов и племенем, но с достаточной долей условности. Скорее всего, они представляли собой особое воинское братство — прообраз будущих рыцарских орденов. Жили в основном на побережье Балтийского (Варяжского) моря, летопись однако говорит о Заморье, а таковым вполне могли быть и арктические территории Ледовитого океана, находящиеся по отношению к европейской России севернее Балтики и Беломорья. Подтверждения тому можно легко отыскать и по сей день. Так, в Баренцевом море сохранились недвусмысленные топонимические следы былого и длительного пребывания здесь варягов. Это — Варангский (то есть Варяжский) залив (Варангер-фиорд), омывающий с запада российский полуостров Рыбачий, а с востока — норвежский полуостров Варангер. Кстати, следующий на запад залив именуется Яр-фиордом: первая часть этого составного слова чисто русская и гиперборейская, связанная скорее всего с именем языческого солнцебога Ярилы.

     Были варяги хорошо организованы, обладали богатым опытом во всех областях хозяйственной жизни, торговли, государственного управления и особенно — воинского искусства. Потому-то и обратились в 862-м году новгородцы к Рюрику с братьями, как бы сказали сейчас, за организационной помощью. И русские варяги быстро и охотно откликнулись, а затем плодотворно поучаствовали в становлении Руси и российской государственности. Конечно, наивно полагать, что отношения между варягами, с одной стороны, и новгородцами (а также псковичами, киевлянами, смолянами и т.д.), с другой, были всегда идиллистическими и безоблачными. Варяги бесцеремонно грабили соседей, те не оставались в долгу. Время было жестокое, а люди и подавно...

     Варяжские общины чем-то напоминали будущую структуру казачества — только в более архаичном и уж, конечно, не южном, а северном варианте. Не исключено, что именно варяги (или какая-то их часть) заложили основу русского казачества, включая и Запорожскую Сечь. По крайней мере, потомки варягов наверняка могли стать организаторами наставниками казачьего воинства. Судя по всему, варяги (как впоследствии и запорожцы) не обременяли себя узами постоянного брака. Женщины, скорее всего, составляли неотъемлемую часть военной добычи, использовались, как наложницы, а затем вместе с детьми, рожденными от варягов, расселялись по разным территориям. Заводились семьи (временные и постоянные) и в крупных городах: в летописях говорится о кровавых конфликтах между варягами и новгородцами по поводу женщин. Рассказывая о варяжской дружине Ярослава (Мудрого) перед началом его борьбы за киевский престол Нестор сокрушается: “...варязи бяху мнози у Ярослава, и насилье творяху новгородцем и женам их”. Естественно, новгородские мужики такой обиды не стерпели и подчистую перебили всех Ярославовых варягов, охотников до чужих жен.

     В описанном эпизоде интересно еще и другое: несмотря на то, что цвет варяжского рода бесславно погиб в новгородской поножовщине, Ярослав очень быстро набрал новую дружину в количестве тысячи человек и вместе с новгородским ополчением повел ее на Святополка Окаянного — убийцу Бориса и Глеба. (Можно представить, сколько же было на Русской земле варягов, если что называется в одночасье удавалось собрать тысячу отборных воинов, и для этого не нужно было даже никуда ездить или плыть!). В этой битве Ярослав победил, но сражение не стало последним, и из занятого Киева вскоре пришлось бежать, ибо разгромленный поначалу Святополк вскоре навел на Русь иноземные полчища — польское войско во главе со своим тестем, королем Болеславом, а вслед за тем и печенежскую орду.

     Окончательная победа в конечном счете досталась Ярославу. И повсюду его сопровождала варяжская дружина. Называется даже имя ее предводителя — Якун (как видим, ничего общего со скандинавскими германоязычными именами не имеющая). Нестор сообщает еще одну интересную деталь: Якун носил золотой плащ, который потерял во время одной, неблагоприятной для Ярослава и его войска, битвы. Описание этой битвы с Мстиславом — при свете молний, в сплошной пелене дождя — (после чего на Руси, наконец, наступил долгожданный мир) — одна из впечатляющих картин “Повести временных лет”: “И бысть сеча сильна, яко посветяше молонья, блещашеться оружье, и бе гроза велика и сеча сильна и страшна...”

В дальнейшем загадочные пассионарии Севера без излишнего шума исчезли с горизонта отечественной истории. Часть из них, безусловно, ассимилировалась, растворилась в безбрежном славянском море и окончательно обрусела. Некоторая часть, быть может, сохранила традиции воинского братства и, как уже было сказано, стала ядром будущей Запорожской Сечи^*. Часть же перешла на службу к византийским императорам, где составили костяк дворцовой гвардии. Варяжская дружина насчитывала подчас до шести тысяч стойких витязей и отменных рубак. Благодаря им византийское войско одержало немало жизненно важных побед. Показательно и другое: в Царьграде варягов всегда считали русскими и только русскими. Безусловно, значились в составе русско-варяжского войска и скандинавы, но, как нынче принято выражаться, на контрактной основе. Сами же европейские норманны никогда себя варягами не называли и становились таковыми, только вступая в русскую варяжскую дружину; когда срок контракта истекал, они вновь превращались в викингов.

     Так что тесное взаимодействие между варягами и скандинавами, безусловно, было, но кто на кого больше влиял — еще вопрос. То же относится и к так называемым скандинавским заимствованиям в русской культуре. Да, в одежде, оружии, культовых предметах, утвари, украшениях, открытых археологами, много варяжской специфики. Вот только почему обязательно ее считать скандинавской. Почему бы не рассмотреть совершенно другой вариант — заимствования скандинавами достижений более развитой варяжской культуры.

     Ведь когда дотошные греки спрашивали наших соотечественников, служивших в императорской гвардии: "Откуда вы, варяги?", — те, не задумываясь, отвечали: "Из Тулы…" Ничего себе ответ, если вдуматься. Впрочем, под Тулой подразумевался вовсе не город в центральной части России, а древняя Гиперборея, по другому — Тули, по имени таинственной полярной страны из знаменитой "Географии" Страбона и сочинений других древних авторов. Византийцы же, как и арабы, говорили об "огромном острове Тула", расположенном посреди Ледовитого океана.

     Быть может, в социальной структуре варяжского воинского братства (ордена) отчасти сохранились и архаичные черты древнеарийского кастового сословия. Почему бы не предположить, что варяги — это трансформированный вариант одной из классических каст кшатриев? Ведь она как раз и объединяла правителей, воинскую аристократию и дружинников! Корни Руси уходят в недосягаемые глубины индоевропейского прошлого. Оно зародилось, пережило расцвет, катастрофические потрясения и упадок на Севере, где климат в те времена был иным, нежели теперь. Постепенно мигрировали на юг из-за неблагоприятных условий жизни многие индоевропейские прапредки современных этносов (индийцев, иранцев, греков, испанцев, итальянцев, армян, осетин и др). Ближе к северным широтам обосновалась часть славян, из которых впоследствии вычленилась и русская нация.

* * *

     Разобравшись более или менее с варягами, можно двигаться дальше (точнее — вернуться назад) по следам, оставленным ими в русской истории. Но и тут нас поджидает множество неожиданностей. И главная — текст Нестора о призвании варяжских князей не совпадает в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях. Не менее любопытен данный отрывок и в факсимиле Радзивилловской летописи, где соответствующий 8-й лист (с 4-мя миниатюрами на аверсе и на реверсе) является самым зачитанным — с текстом, частично вообще утраченным, оборванным по краям и замусоленным от прикосновений пальцев тысяч, жаждавших разгадать тайну первой царской династии Рюриковичей. Вот как звучит знаменитый сакраментальный фрагмент в передаче Ипатьевской летописи (точнее — по Ипатьевскому списку “Повести временных лет”):

     К сожалению, переводчик слукавил. Он перевел слово “наряд” не в соответствии со смыслом оригинала летописи, а следуя дурной традиции, заложенной еще два века назад норманистами-русофобами, для коих важно было подчеркнуть одно: на Руси “порядка нет” с подразумеванием — “никогда не было и не будет”. Дабы убедиться, что перед нами прямая и неуклюжая фальсификация, достаточно заглянуть в 10-й том академического “Словаря русского языка XI—XVII вв.” (М., 1983. С.227—230). Оказывается, понятие “нарядъ” в древнерусском языке имеет шестнадцать значений: 1. устройство, правопорядок, <…>; 2. руководство, управление, надзор, <…>; 3. оснащение, снаряжение, вооружение, <…>; 4. артиллерия, пушки, <…>; 5. заряд, снаряд <…>; 6. набор вещей, одежды, украшений, <…>; 7. парадная, церемониальная, нарядная одежда. <…>; 8. уборка, украшение (как действие), <…>; 9. убранство, внутренняя отделка, <…>; 10. совокупность вспомогательных деталей для оформления (застежки, пряжки и т.п.), <…>; 11. подкладка (обуви); 12. нашивки и кружево по полам одежды, <…>; 13. приказание о посылке людей на работу, службу и т.п. <…>; 14. комплект некоторых предметов, <…>; 15. состав, смесь; 16. подлог, сфабрикованное дело, <…>.

     Однако большинство отечественных историков (не говоря уж об иноземных), клюнувшие на пустой норманистский крючок, могли бы и сообразить, что подлинный смысл Несторовой фразы связан с управлением и организацией. Их-то и не доставало рассорившимся новгородцам, почему они и обратились за помощью к близким по происхождению и языку варягам. Другими словами, требовался распорядитель, начальник, руководитель, управляющий (сегодня бы мы сказали: объявлен конкурс на вакантную должность). Для обозначения данных понятий в древнерусском языке и миропонимании существовало одно-единственное слово — “нарядникъ”, образованное от однокоренного “нарядъ”. Об этом, собственно, и говорится у Нестора, а вовсе не о каком-то беспорядке-хаосе, извечно присущем безалаберным русским людям.

     Что дело обстояло именно так, а не иначе, доказывают и более поздние русские летописи, в которые традиционно, но с некоторыми уточнениями включалась “Повесть временных лет”. Так, в Тверской, Львовской, Никифоровской и др. летописях (в точном соответствии с действительным смыслом) вместо слова “наряд” поставлен “нарядник”. “Вся земля наша добра есть и велика, изобильна всем, а нарядника в ней несть, поидете к нам княжити и владети нами”, — записано, к примеру, в Холмогорской летописи. Еще более удачная формулировка содержится в Густинской летописи, где вместо спорного “наряда” прописана развернутая фраза “… но строения доброго несть в ней”.

     Конечно, сам Нестор также освещал вопрос о призвании варягов не по документам, а понаслышке — на основе тех устных преданий, которые сложились ко времени начала работы над “Повестью временных лет” в дружинной среде. Историю, связанную с Новгородом (не говоря уж о предыстории), он знал плохо, фрагментарно и в основном в тех аспектах, которые имели непосредственное отношение к Киевской великокняжеской династии. Это отмечает и В.Н. Татищев, приступая к изложению начальных страниц русской истории в соответствии с Иоакимовской летописью. Точнее — он присоединяется к мнению тверского монаха Вениамина, сделавшего необходимые выписки из в дальнейшем утраченной Новгородской летописи, составленной епископом новгородским Иоакимом в основном во времена Ярослава Мудрого. “О князех руских старобытных Нестор монах не добре сведом бе, что ся деяло у нас славян во Новеграде...” — таков приговор автору “Повести временных лет” в отношении знания им фактов ранней истории собственного Отечества.

     К любопытным соображениям могут привести также записки "О государстве Русском" английского посланника Джильса Флетчера. Он посетил Москву в 1588 году, в царствование последнего представителя династии Рюриковичей — Федора Иоанновича. Флетчера интересовала не только политическая ситуация, сложившаяся в России в конце XVI века, накануне Смуты, но также истоки и корни русской истории. Собирая в Москве материалы для будущей книги, он, судя по всему, пользовался какими-то недошедшими до нас источниками или же устной информацией знатоков данного вопроса. В пользу последнего предположения свидетельствует фраза из трактата Флетчера: "Русские рассказывают…" Оказывается, в то время в Москве начальную историю Руси излагали несколько иначе, чем это сегодня можно прочесть в "Повести временных лет". Согласно сведениям, полученным Флетчером от устных информаторов, братьев, призванных на княжение в Новгород, было изначально не трое, а четверо. И четвертого звали Варяг. Другими словами, Варяг оказывается именем не этноса или социума, не рода или военно-торгового объединения, а верховного вождя, по имени которого прозывались и все остальные.

     Но и это еще не все. По Флетчеру, в первоначальном распределении власти участвовало не трое братьев-варягов, как у Нестора, а целых восемь претендентов на управление Русской землей. Помимо Рюрика, Синеуса, Трувора и Варяга, то были еще хорошо знакомые нам братья Кий, Щек, Хорив и сестра Лыбедь. Выходит, в Москве, предоставляя англичанину такую информацию, считали всех восьмерых современниками, а акт распределения земель и сфер влияния — единовременным. Из сказанного следует также, что первой русской правительницей-женщиной была не благоверная княгиня Ольга, а легендарная язычница Лыбедь, к которой восходит фольклорный образ прекрасной царевны Лебеди. Конечно, когда писалась христианизированная история Руси (а процесс непрерывного "редактирования", купюр и подчисток продолжался и в XVI веке, например, при составлении Степенной книги и Никоновой летописи) таким деталям уже не придавали никакого серьезного значения — их просто опускали за ненадобностью.

     В свете всего вышесказанного интересно сравнить Несторову историю с утеряной Иоакимовой. Естественно, после такого сравнения многие начальные страницы Несторовой летописи никакой критики не выдерживают. Иоаким начинает с хорошо знакомой ему легендарной истории Словена и Руса и далее рассказывает о новгородских князьях, правивших в дорюрикову эпоху. Их имена — Вандал, Избор, Столпосвят, Владимир (не путать с Владимиром Святым!), Буривой. Правление последнего особенно интересно. По сообщению летописца, Буривой правил на обширной северной территории, по древней традиции именуемой Биармией (от этого слова происходит современное название Пермь). Столь огромные владения он приобрел в результате кровопролитной войны с варягами, которую развязал на свою же голову. Ибо в конечном счете варяги взяли реванш, наголову разгромили Буривого, принудили его к постыдному бегству, а Новгород обложили тяжелой данью. Отголоски этой войны и ее последствий нашли свое отражение уже на страницах “Повести временных лет”, где рассказывается о последующем изгнании варягов “за море”.

Любопытно и загадочно сообщение о столице Биармии, куда бежал Буривой. Она носит то же название, что и вся страна и располагалась на острове в неприступной крепости. Что это за остров, в каком море или озере он находится, какие следы далекого и великого прошлого сохранились там по сей день — про то можно лишь догадываться. Татищев считал, что упомянутым местом, где скрывался Буривой, можно считать остров между двумя руковами реки Вуокса, впадающей в Ладожское озеро: здесь, согласно летописям, еще в конце XIII века была построена русская крепость Корела, переименованная захватившими ее впоследствии шведами в Кексгольм, которые переиначили таким макаром карело-финских топоним Кекки-саари, что переводится как Кукушкин остров (ныне это город Приозерск Ленинградской области).

     Более чем вероятно, что на месте древней столицы Биармии впоследствии воздвигли другую крепость или даже монастырь. Такова вообще традиция — воздвигать рукотворную твердыню на месте поверженной святыни прошлого — тем более, что речь, как правило, идет о энергоемких, биогенных и пассионаротворных местах, определенных самой природой и избранной людьми для укрепления, преображения и торжества своего духа. К подобным сакральным точкам Северо-Западной Руси традиционно относятся две российские святыни — остров Валаам и Соловецкие острова. Всемирно знаменитые монастыри появились здесь только в последнее тысячелетие: Валаамский — по разным данным — не ранее XI и не позже XIV веков (но мы помним, что еще в I веке остров посетил и благословил апостол Андрей Первозванный); Соловецкий же был основан в 20—30 годы XV века. А сколько тысячелетий перед тем привлекали людей сии островные “чудеса света”? И какие сооружения воздвигались здесь нашими далекими пращурами, чьи корни уходят в глубины индоевропейской и общемировой культуры? Возможно, именно на обломках былой истории (и из обломков древних стен — в прямом смысле) были построены первоначально и Валаамский и Соловецкий монастыри. Так ли это или не так — предстоит определить будущим исследователям, и останки столицы Биармии еще ждут своих первооткрывателей.

     Наконец, Иоакимовская летопись переходит к развернутому освещению истории приглашения варягорусов, где решающую роль сыграл уже упоминавшийся новгородский старейшина (воевода) Гостомысл. Историки XIX века, начиная с Карамзина, приклеившего последнему представителю Новгородской династии ярлык “мнимый”, не слишком жаловали его своим ученым вниманием, считая личностью фольклорной, коей нет места в истории, построенной в соответствии с собственными субъективными представлениями.

     В дальнейшем эта странная позиция была закреплена. Советские историки Гостомысла всерьез не принимали и почти не упоминали. Этого имени не найти ни в Большой Советской Энциклопедии, ни в более объективной (по крайней мере — претендующей на большую объективность) 5-томной энциклопедии “Отечественная история”, начавшей выходить на волне “Перестройки” (хотя в прошлом, например, знаменитый и до сих пор во многом не превзойденный многотомный “Энциклопедический словарь” Брокгауза—Ефрона давал обстоятельную и некарикатурную статью о Гостомысле). Позиция историков непонятна и неоправдана (пускай она и остается на их совести!), каких-либо заслуживающих внимания аргументов у них попросту нет (а потому они вообще не удосуживаются их приводить). Между тем, Гостомысл — лицо не фольклорное, а абсолютно историческое: начиная с XV века он упоминается в летописях (например, в Софийских, а также в Рогожском летописце), не говоря уже о последующих. Вполне объяснимо, почему крамольное имя было вычеркнуто (вычищено) из более ранних летописных источников — он не вписывался в канонизированную и политизированную историю династии Рюриковичей.

Переписывать историю или подстраивать ее под свое субъективное мнение — дело безнадежное и неблагодарное. Не лучше ли беспристрастно анализировать имеющиеся факты? В изобилии их как раз и предоставляет Иоакимовская летопись. История “призвания варягов” изложена здесь не столь упрощенно, как у Нестора, не обладавшего, как бы теперь выразились, всей полнотой информации. По Иоакиму (и соответственно — по Татищеву), Гостомысл — сын Буривого (возможно, это даже не имя, а прозвище неистового новгородского князя, данное в соответствии с его необузданным характером) — быстро смекнул, что худой мир с варягами лучше хорошей войны, и вновь наладил с ними нормальные отношения. Тут впервые в русской историографии появляется формулировка, ставшая, начиная с Ивана Калиты, чуть ли не афоризмом: “И бысть тишина по всей земли...”

     У Гостомысла было четыре сына и три дочери. Но сыновья поумирали — кто своей смертью, а кто пал в бою. Две дочери вышли замуж за иноземцев и покинули Русь. Осталась последняя — Умила. Ей-то и суждено было не дать угаснуть древнему роду и “дати ему наследие от ложеси его”. На сей счет у Гостомысла было чудесное видение во сне (явный контакт с ноосферой!): из чрева Умилы вырастает великое древо и укрывает своей огромной кроной с плодами Новгород. Чувствуя приближение смерти, Гостомысл повелел новгородцам не помнить старого зла и пригласить на княжение в Великий град достойнейшего из варягов, оженить его на Умиле и сделать верховным правителем. Так в на берегах Волхова появился Рюрик с братьями Синеусом и Трувором.

     Правда, Иоакимовская летопись умалчивает, как происходило бракосочетание, а также кого и когда родила Умила Рюрику. Вместо этого летописец сообщает нечто совсем иное: вообще-то Рюрик давно был женат, и жен у него было несколько. А паче других любил урманку Ефанду (“урманка” можно перевести и как “мурманка”, то есть урожденная Мурманской земли, где наверняка также жили варяги, или же как “норманнка”, то есть “норвежка”: лично я склоняюсь к первой трактовке). Именно Ефанда, а не Умила родила того самого Игоря (Старого), коему и суждено было продолжить династию Рюриковичей.

     Татищев попытался разобраться в запутанных и невнятных сведениях, почерпнутых в Иоакимовской летописи. Однако, вместо того, чтобы пролить свет на матримональные отношения Гостомыслова рода, он только еще больше запутал картину внутрисемейных связей. Посудите сами: в 21-м примечании к “иоакимовской главе” “Истории Российской” утверждается, что матерью Рюрика следует считать одну из Гостомысловых дочерей, выданных замуж “на сторону”. Если это не описка и не опечатка, то выходит, что Умила стала женой собственного племянника (сына одной из старших сестер). Вообще-то для мировой истории и культуры подобные браки не в диковинку. Наиболее показательный пример — греческая мифология, где инцесуальные отношения, вне всякого сомнения, отображают конкретные исторические реалии далекого прошлого. В частности, первой женой Зевса считается его тетка Метида — мать Афины Паллады. От брачной связи с другой теткой — титанидой Лето — родились близнецы Аполлон и Артемида. И т.д.

     Для русской культуры, и истории, подобные факты не характерны (хотя в наиболее архаичных фольклорных записях их отголоски все же встречаются). Неизвестно также, какие древние традиции на сей счет, восходящие, быть может, к гиперборейским временам, бытовали в варяжской среде. Поэтому будем считать, что Татищев оговорился. Возможно, упоминая мать Рюрика, он имел в виду не дочь Гостомысла, а, скажем, его сестру, ранее выданную замуж за варяга. В таком случае, Рюрик — кузен Умилы, ну а браки между двоюродными братьями и сестрами допускались во все времена.

     Осмысливая семейные связи Гостомысла, Татищев высказал также предположение, что легендарный Вадим, предводитель антирюриковского восстания в Новгороде (об этом на основе утраченных источников рассказывается только в одной — Никоновской — летописи) был внуком новгородского старейшины (опять таки от от одной из безымянных дочерей) и, следовательно, — двоюродным братом Рюрика.

     Одним словом, Рюрик вовсе не был лицом, невесть откуда взявшимся: в Новгороде его давно и хорошо знали. Об этом, кстати, свидетельствует прожившее ровно тысячу лет в памяти народной старинное предание о его призвании на княжение в Новгород. Фольклорная версия событий была записана в Онежском крае известным ученым Елпидифором Васильевичем Барсовым от не менее известного сказителя Василия Петровича Щеголенка и опубликована в 1879 году в сборнике “Северные предания о древнерусских князьях и царях”. Согласно народным представлениям, подлинное имя Рюрика было Юрик и явился он в Новгород из Приднепровья. Новгородцы “залюбили” его за ум-разум и согласились, чтобы он стал “хозяином” в Новограде. (Р)Юрик наложил на каждого новгородца поначалу небольшую дань, но затем стал постепенно ее увеличивать, пока не сделал ее невыносимой (что впоследствии усугублялось с каждым новым правителем). Первые летописцы, упоминавшие имя Рюрика, вряд ли опирались на какие-то письменные источники, а скорее всего, использовали устные известия. Постепенно исконно русское имя Юрик, помянутое в северорусском предании, оваряжилось.

     Не приходится сомневаться, что родословное древо Рюрика первоначально выглядело вовсе не так, как оно представлялось спустя тысячелетие. Нетрудно предположить: раз у основателя первой российской великокняжеской и царской династии было множество жен, то, следовательно, было и немало детей (во всяком случае — не один Игорь, как это следует из подчищенной и “исправленной” “Повести временных лет” или официальной истории). Сказанное подтверждает и один из немногих подлинных документов, сохранившихся в составе Несторовой летописи — уже цитированный договор Игоря с византийцами. Последующие “редакторы” сплоховали и не обратили внимания на перечень имен: по поводу двух — Слуды и Акуна, присутствовавших при подписании договора в Царьграде, сказано, что они являются племянниками Игоря, то есть детьми его брата (братьев) или сестры (сестер). Участие в дипломатической миссии свидетельствует о достаточно высоком и прочном месте Игоревых племянников (и Рюриковых внуков) при великокняжеском дворе. К сожалению, ничего не известно об их дальнейшей судьбе, а также о судьбе их потомков (если ветвь вскоре не прервалась).

* * *

     Следующее важнейшее событие русской истории, последовавшее за летописным рассказом о “призвании князей”, связано с созданием Рюриком первого очага российской государственности. Здесь вновь нас ожидает полная разноголосица летописцев и нестыковка сообщаемых ими фактов. В первую очередь это касается вопроса о первой Рюриковой столицы. Сколь вольно и беззастенчиво обращались с летописными текстами последующие редакторы и переписчики видно хотя бы по одной-единственной, но принципиально важной, фразе, касающейся распределения русских земель после призвания князей. Во всех современных переводах “Повести временных лет”, в хрестоматиях, научных компиляциях и учебниках говорится, что после прибытия на Русь Рюрик стал княжить в Новгороде, Синеус — на Белоозере, а Трувор — в Изборске. В действительности же в наиболее древних и авторитетных летописях про Рюрика сказано нечто совсем другое. В Ипатьевской (см. ее фрагмент, приведенный выше) и Радзивилловской летописях говорится, что, придя в Новгородскую землю, братья-варяги первым делом “срубили” город Ладогу. В нем-то “сел” и стал править Рюрик. Следовательно, Ладога является первой столицей новой правящей династии Рюриковичей. Между прочим, в одном из списков “Сказания о Словене и Русе” есть любопытное уточнение: Рюрик “срубил” первую столицу Державы Рюриковичей не на том месте, где долгое время находилась всем хорошо известная Старая Ладога — на левом берегу Волхова в 12 километрах от Ладожского озера, — а на острове посреди озера: “... А столицу свою Рюрик на острове езера Ладоги заложи...” (это известие вряд ли случайно и требует особого внимания и осмысления).

     Про то, что Новгород Великий был избран Рюриком в качестве стольного града, в данном фрагменте летописей вообще ничего не говорится. В Лаврентьевском списке на этом самом месте вообще зияет пробел. Вот эту-то лакуну Карамзин и заполнил Новгородом. Новгород же создатель “Истории Государства Российского” позаимствовал из никому не доступной теперь и заведомо поздней Троицкой летописи, которая сгорела вместе с другими бесценными реликвиями русской культуры во время знаменитого Московского пожара 1812 года. Карамзин успел сделать из утраченного списка обширные выписки. Но что любопытно: в самом тексте Троицкой летописи так же, как и в Лаврентьевском списке, на месте упоминания первой столицы Рюрика значился пробел. Зато на полях рукой какого-то позднего читателя была сделана приписка — “Новгород” (в те времена украшать поля древних книг собственными замечаниями считалось в порядке вещей). Вот эту-то чужую приписку XVIII века Карамзин ничтоже сумняшеся и выбрал в качестве шаблона для своей версии эпизода с “призванием князей”, что стало каноном и для большинства последующих трактовок.

      Упоминание Новгорода в конспекте Карамзина, не имеющее никакого отношения к Нестору-летописцу, было немедленно канонизировано, абсолютизировано и объявлено истиной в последней инстанции. Так вроде бы из благих побуждений происходит элементарный подлог и фальсификация истории. Карамзина по сей день выдают за Нестора, а неискушенному читателю и в голову не приходит, что всё это шито белыми нитками. Кстати, самый выдающийся исследователь русского летописания — академик Алексей Александрович Шахматов (1864—1920), — являвшийся таким же ярым норманистом, как и Карамзин, нигде Ладогу на Новгород не заменял, хотя и не понимал истинной политической и идеологической подоплеки летописных метаморфоз. Не может не удивлять также и странная разборчивость в выборе кумиров: выписки Карамзина из утраченной Троицкой летописи признаются более достоверными чем текст самого Нестора-летописца, а вот аналогичный конспективный пересказ Татищевым утраченной Иоакимовской летописи, не совпадающей с официальной и официозной точками зрения, считается сомнительным и чуть ли не поддельным.

     Имя Гостомысла всплывает в Иоакимовской летописи еще один раз в связи с женитьбой Игоря, воспитателем которого, как хорошо известно уже из “Повести временных лет”, стал Олег (Вещий). У Нестора он назван просто родичем (“от рода ему суща”), Иоаким уточняет: Олег — шурин, то есть брат одной из Рюриковых жен, скорее всего все той же Ефанды (чужаку доверять сына-наследника было рисковано). Он-то и подыскал жену Игорю на Псковщине. Звали будущую русскую святую Прекраса. Но Олег по какой-то неясной до конца причине переименовал ее и назвал в соответствии со своим собственным именем Ольгой (в “Повести временных лет” она поименована еще и Вольгой). Так вот у Иоакима подчеркивается, что была Ольга-Прекраса не простого звания, а из Гостомыслова рода (Татищев в примечании уточняет: Ольга — внучка Гостомысла и родилась от его старшей дочери где-то под Изборском).

     Истинный свет на все эти загадки и нестыковки проливает известие Типографской летописи, названной так потому, что один из ее наиболее известных списков первоначально принадлежал Синодальной типографии. Здесь прямо сказано, что будущая княгиня Ольга была родной дочерью Олега Вещего. В таком случае вновь встает вопрос о степени родства и правах наследования власти между Гостомыслом и Олегом — одним из самых выдающихся деятелей начальной русской истории. Если принять интерпретацию Татищева: Ольга — Гостомыслова внучка от его старшей дочери, то неизбежно выходит, что отец этой дочери и есть Вещий Олег, чья фигура сравнима с любым из представителей князей-рюриковичей и подавляющее большинство из них оставляет далеко позади. Отсюда и его законные права на княжение и на правонаследование. Так, может быть, именно данный факт старательно изымался из летописей последующими цензорами, дабы у новгородцев не возник соблазн заявить о своих правах на приоритет в верховной власти?

     В знаменитом договоре Олега с греками 912 года, заключенного после блистательной осады Царьграда и капитуляции византийцев нет ни слова о князе Игоре (Старом) — номинальном властителе Киевской Руси, опекуном которого якобы был Олег. Из 33 лет его княжения поздние редакторы полностью вычеркнули из летописей записи, касающиеся 21 (!) года. Как будто в эти годя ничего не происходило! Происходило — да еще как! Только вот Олеговым престолонаследникам что-то не понравилось в его деяниях или родословной. Последнее — более вероятно, ибо, если следовать логике Иоакимовской летописи, Олег мог относиться к собственно Гостомыслову и исконно новгородскому роду. Этому нисколько не противоречит и сообщение Нестора о том, что Олег, которому Рюрик перед смертью передал на руки и поручил воспитание малолетнего наследника Игоря, был родственником (“от рода ему суща”) основоположника династии. Родственником можно быть и по линии жены, коей стала Гостомыслова дочь Умила. Таким образом, и линия новгородского старейшины Гостомысла — главного инициатора приглашения в правители Рюрика — не прерывалась. Что же стало с Умилой и ее детьми (если таковые вообще появились на свет) — теперь остается только догадываться. Гипотезы возможны самые невероятные. Для фантазии беллетристов здесь вообще безграничное поле деятельности. В целом же перед нами одна из волнующих и нераскрытых загадок далекого прошлого.

     То, что Олег Вещий — первый подлинный строитель Русской державы прекрасно осознавали во все времена. Он расширил ее пределы, утвердил власть новой династии в Киеве, отстоял легитимность Рюрикова престолонаследника, нанес первый смертельный удар по всевластию Хазарского каганата. До появления на берегах Днепра Олега и его дружины “неразумные хазары” безнаказанно собирали дань с соседних славянских племен. Несколько веков сосали они русскую кровь, а под конец попытались даже навязать и совершенно чуждую русскому народу идеологию — исповедываемый хазарами иудаизм. Случилось это уже после того, как русский князь-язычник Святослав вместе со своей языческой дружиной сломал хребет Хазарскому каганату. Могущество хазар было подорвано еще и по одной причине. Понять ее помогает судьба другого кочевого народа, сопредельного южнорусским славянам.

     Речь пойдет о предках современных болгар, которые тогда именовались булгарами и говорили на тюркском наречии. Обитали тюркоязычные кочевники-протоболгары в придонских, приазовских и причерноморских степях, примыкавших к Северному Кавказу. Здесь они основали государство Великая Болгария со столицей в ранее разграбленной и сожженной гуннами Фанагорией (современная Тамань). Отсюда же они были вытеснены хазарами из степной отчины в придунайские степи. Вскоре беглая орда во главе с вождем-пассионарием Аспарухом форсировала Дунай, вторглась на Балканы и, слившись с семью автохтонными славянскими племенами, дала начало болгарской нации и Болгарскому государству.

     Всё это хрестоматийные факты. Вопрос же совершенно в другом: как случилось, что тюркоязычные булгары, дав свое имя безвестным балканским славянам, стали говорить на славянском языке. Ведь язык вовсе не тот феномен, с которым можно обращаться как вздумается и менять по прихоти, как перчатки. Смерть языка означает смерть народа. В Болгарии, однако, ничего подобного не произошло. Почему? Всё очень просто: потому что славянский язык, с коим столкнулась орда хана Аспаруха, не был ей абсолютно чуждым. Потому что в составе орды, не скованной никакими религиозными ограничениями и запретами, было множество (если не большинство) славян. Потому что гаремы тюрко-булгар в основном состояли из славянских пленниц, а их дети, естественно, говорили на славянском языке, который в силу чисто географических причин был проторусским. Потому-то, кстати, язык болгар, отделенных от России и Украины неславяноязычными Румынией и Молдавией, оказался более близким русскому и украинскому, чем язык, скажем, граничащих с ними поляков или словаков^*.

     Сказанное с некоторыми оговорками вполне можно спроецировать и на Хазарский каганат в пору его соприкосновения с данниками — русскими племенами. На протяжении многих столетий сама возможность выживания и воспроизводства хазар обеспечивалась за счет непрерывного пополнения гаремов прекрасными славянскими полонянками, до которых были столь охочи горячие восточные витязи. Подтверждением тому служат скупые слова Радзивилловской летописи, где говорится, что хазары предпочитали в качестве русской дани “по девице от дыма”. Другими словами, от каждого двора, или “дыма” бралась в хазарский гарем красна девица, как впоследствии, спустя почти тысячу лет, брался в военную пору от каждого двора (“дыма”) парень-рекрут.

     Правда, соответствующее место из Радзивилловской летописи считается не просто спорным, но еще и темным. Здесь дословно сказано: “А козаре имаху <…> по бели и девеци от дыма”, что означает “А хазары брали по белке и девке от дыма”. Раньше Радзивилловская летопись с ее изумительными красочными иллюстрациями считалась личным и бесценным достоянием литовских князей и была практически недоступна для исследователей. Долгое время она хранилась в Кёнигсбергском замке (откуда у нее и другое название — кенигсбергский список) и лишь после Семилетней войны в качестве трофея была доставлена в Петербург, где уже имелась копия, сделанная по заказу Петра Великого. Теперь же 5-тысячным тиражом издано прекрасное факсимильное издание Радзивиловской летописи, оно есть во всех научных библиотеках, а кое-где еще и в продаже. Поэтому каждый, кто не поленится открыть 8-й факсимильный лист и взглянет на воспроизведенную здесь раскрашенную миниатюру, может самолично увидеть русского данника, склонившегося перед самодовольным хазарином со связкой шкурок (явно не беличьих, а, скорее, куньих) и каким-то горшком в руках (что в нем — не сказано), а сзади него жмется испуганная стайка круглолицых русских девушек, коим суждено стать хазарскими наложницами.

     Справедливости ради необходимо отметить, что про девушек, которых хазары требовали в качестве дани от каждого дыма и которые в конечном счете явились причиной постепенного обрусения хазарского социума, говорится лишь в Радзивилловской летописи. Во всех прочих списках, в том числе и в наиболее древних — Лаврентьевском и Ипатьевском — упоминание про девиц вообще отсутствует, а вместо слова “девицы” стоит “веверицы”, что переводится и как “белки”, и как “ласки”, и как “горностаи”. Общеизвестно, что каждый переписчик летописей вносил свой “редакторский вклад” и безбожно правил первоначальный текст (а то еще и придавал ему нужную идеологическую направленность): потому разные летописные списки так и отличаются друг от друга. Чем вызвана была замена в летописных текстах “девиц” на “вевериц” — теперь сказать трудно. Скорее всего, это связано с тем, что когда первые русские князья освободили полян, древлян, северян и вятичей от постыдной хазарской дани, они заменили ее на традиционную для русского полюдья — шкурки куниц, белок да горностаев (вевериц).

     Но и обвинять создателей Радзивилловской летотиси — переписчиков и художников — в ошибке (а то и подлоге) также не пристало. Сдается, именно они как раз ближе всех к истине и, быть может, опирались на какой-то дополнительный, ныне утраченный протограф. Вдумайтесь сами: ну, что за дань такая — по белке от дыма, когда, правда, несколько позже, при сыне Дмитрия Донского Василии I, был установлен “штраф”: за нанесенную рану — 30 белок, а за синяк — 15. Это свои-то так брали — а тут хазары! Последние вообще всех обдирали, как липку — хорошо, если сам цел оставался. Так что с одной беличьей шкуркой здесь что-то явно не так. И горностаевая прибавка не спасает. А вот девицы — в самый раз. К тому же вскоре русские красавицы стали самым ходовым товаром на восточных невольничьих рынках.

     Ну, а что же происходило с детьми русских матерей и хазарских отцов — неизбежными плодами страстных гаремных утех? Естественно, они становились полноправными членами хазарского общества: юноша превращался в отважного джигита, девушка выходили замуж за хазарина. А на каком языке говорили такие бастарды? Разумеется, в перовую очередь на том, какому их научила мать и на каком пела она своим чадам колыбельные песни! Стоит ли после этого удивляться, что хазары также постепенно русели, как перед тем болгары, а еще раньше — гунны, готы, сарматы и прочие соседи проторусских племен.

     Образ такого обрусевшего кочевника сохранился в былинныом цикле о встрече и битве Ильи Муромца с собственным сыном Сокольником. В некоторых былинах он именуется Жидовином-богатырем:

     К выводу о тождественности сына Ильи Муромца со степняком-нахвальщиком, исповедовавшим хазарский иудаизм (почему и прозывается он Жидовином) пришел замечательный русский географ, этнограф и фольклорист Григорий Николаевич Потанин (1835—1920) в специальном исследовании “Ерке: культ сына неба в Северной Азии” (Томск, 1916). На основании сопоставления различных текстов можно предположить, что полюбовница Ильи Муромца и мать Сокольничка оказалась в хазарском плену либо будучи беременной, либо уже с грудным ребенком на руках. Сын вырос и был воспитан в хазарской среде как необузданный джигит с жестокой и дикой моралью: он и отца пытается убить, даже когда узнал, кто одержал над ним победу, и родной матери голову срубил. Однако говорит “хазарин” Сокольничек по-русски.

     Я несколько отвлекся в сторону в своем повествовании. Однако сделанное отступление имеет важное значение для понимания той ситуации. которая сложилась на Руси в момент появления на исторической арене Олега Вещего. Со временем его правления совпадает еще одна загадка начального русского летописания. Как уже было отмечено, один из самых больших пробелов "Повести временных лет" падает на годы княжения Олега. С 885 года (покорение радимичей и начало похода против хазар, о чем первоначального текста не сохранилось) и 907 годом (1-й поход на Царьград) в летописи зафиксированы всего лишь три события, относящиеся собственно к истории Руси. Остальное — либо "пустые" лета (что они означают, нам уже понятно), либо же два эпизода, заимствованные из византийских хроник и касающиеся правления константинопольских императоров.

     Какие же чисто русские реалии остались в летописи? Первая — прохождение в 898 году мимо Киева мигрирующих угров (венгров). Вторая — знакомство Игоря со своей будущей женой — псковитянкой Ольгой. Согласно Нестору, сие случилось в лето 6411, то есть в 903 году. Наконец, третье событие — воистину эпохальное — появление письменности на Руси. Имена солунских братьев — Кирилла и Мефодия, создателей славянской письменности, появляются в "Повести временных лет" также под 898 годом. Вокруг — лакуны в 10 лет (сверху) и 3 года (снизу). Будоражащая ум загадка — не только в этих "пустых" годах, но и в том, что летописец сопряг появление письменности на Руси со временем княжения Олега. Случайно ли это? Безусловно, не случайно! По-видимому, князю Олегу мы обязаны не только утверждение авторитета Державы, но и величайшим деянием, значение которого сравнимо разве что с свершившимся спустя 90 лет принятием христианства. Это деяние — утверждение грамотности на Руси, реформа письменности, принятие новой азбуки на основе кириллического алфавита, коим мы пользуемся и по сей день.

     Само создание славянской письменности совпало (не знаковое ли совпадение!) с появлением на Ладоге и в Новгороде Рюрика с братьями. Разница же — не во времени, а в пространстве: русские варяги объявились на Северо-Западе, а византийскй грек Кирилл (в миру Константин) начал свою миссионерскую деятельность на Юге. Ориентировочно в 860/861 годах он отправился проповедовать в Хазарский каганат, под властью которого в то время находилось большинство русских племен, а по окончании миссии удалился в малоазийский монастырь, где и разработал славянскую азбуку. Произошло это, скорее всего, в том же самом 862 году, когда в русской летописи зафиксировано пресловутое призвание князей. Просто мистика какая-то!

     862 год не может подвергаться сомнению, ибо именно тогда Кирилл и Мефодий отправились в Моравию, уже имея на руках разработанную азбуку. В дальнейшем славянская письменность распространилась на Болгарию, Сербию и Русь. На это ушло почти четверть века. Какими путями и темпами это происходило на Руси — остается только догадываться. Но для повсеместного утверждения новой письменности одного “самотека”, разумеется, было не достаточно. Требовалось государственное решение и воля авторитетного правителя. По счастию, такой правитель на Руси к тому времени уже был и воли ему было не занимать. А потому отдадим должное князю Олегу за его воистину вещее решение.

     Смерть Олега окутана такой же непроницаемой тайной, как и его жизнь. Легенда о "гробовой змее", вдохновившая Пушкина на хрестоматийную балладу, — лишь часть этой загадки. В отношении смертельного укуса змеи давно уже высказывалось сомнение, что в Приднепровье нет таких змей, чей укус в ногу, мог бы привести к смерти. Чтобы человек умер, гадюка должна укусить по меньшей мере в шею и прямо в сонную артерию. (Несмотря на кажущуюся маловероятность такого укуса, в “гадючных местах” постоянно фиксируются именно такие смертельные исходы среди тех, кто необдуманно ложится на свежескошенную траву или в копны собранного сена). "Ну, хорошо, — скажет иной читатель с богатым воображением. — Те, кто замыслил изощренное убийство князя, могли специально приобрести какого-нибудь заморского "аспида" и заранее спрятать его в черепе любимого Олегова коня". Но загадка смерти князя заключается совсем в другом. Дело в том, что в Новгородской Первой летописи младшего извода история смерти Вещего Олега излагается совсем иначе. Чтобы не быть голословным, процитирую данный фрагмент полностью:

     В этих трех строчках — целый букет невероятных загадок. Оказывается, умер князь Олег в Ладоге по дороге в Новгород. Напомним, Старая Ладога — первая столица Рюриковичей, и именно здесь похоронили Олега, коему Рюриковичи обязаны укреплением собственной власти и распространением ее на другие русские земли. Здесь же и его могила, которую, кстати, экскурсоводы показывают немногочисленным туристам и поныне (правда, археологические раскопки на сем месте не производлились, и сама "могила" носит, скорее, символический характер). Далее: новгородский летописец не отрицает смерти Олега от укуса змеи, но делает важное уточнение, которого нет у Нестора: змея укусила ("уклюнула") Олега не на днепровском или волховском берегу, а "за морем"! Действительно, "за морем" — но только не Балтийским (Варяжским) или Белым — есть немало змей (не чета нашим гадюкам), от укуса которых можно скончаться на месте. В Новгородской летописи однако сказано, что после укуса Олег "разболелся". Если совместить Несторову летопись с Новгородской, то получется: князя привезли из-за моря смертельно больным, и он пожелал умереть на родине.

     В таком случае возникает вопрос: за каким таким далеким и теплым морем пребывал князь Олег и что он вообще там делал? В общем-то на сей счет гадать особенно не приходится: путь "из варяг в греки" был проложен давно и шел он через Черное море в Византию. Олег не раз осаждал Царьград, над воротами которого был прибит щит князя, здесь он подписал (и именно в год смерти) и знаменитый договор с греками. Так не подпустили ли русскому князю хитроумные потомки Одиссея "аспида" вместе с текстом договора? Впрочем, излюбленным и хорошо апробированным орудием расправы с неугодными был обыкновенный яд, который подсыпался в пищу или накапывался в вино. Ну а потом уже все можно было свалить и на "аспида".

Но и на этом загадки Олеговой смерти не исчерпываются, ибо ее конкретные даты в Новгородской и Несторовой летописях абсолютно не совпадает. Разница — трудно поверить! — в целых десять лет: по Нестору Олег умер в лето 6420-е (912-й год), а согласно Новгородскому летописцу — в лето 6430-е (922-й год). Сколько же потрясающих событий наверняка вмещало это “потерянное десятилетие”! И кому прикажете верить? Лично я верю Новгородской летописи и сейчас объясню почему. Первоначальный текст Несторовой летописи в месте, касающемся смерти Олега, сильно подпорчен. Он испорчен и во многих других местах, но именно здесь удается схватить позднейшего "правщика" за руку. Ибо мало ему было вырезать подчистую рассказ о 21 годе Олегова правления и подчистить остальные, так нет — после сообщения о гибели князя "от змеи" он вдруг вставляет обширный текст, не имеющий совершенно никакого отношения к русской истории. При жесточайшем дефиците пергамента, на котором писали летописцы, незванный редактор вдруг вставляет поучительную историю об Аполлонии Тианском, эллинском философе-неопифагорейце, жившем в 1-м веке новой эры.

     Но ради чего, скажите на милость, русский читатель вместо того, чтобы узнать дополнительные подробности о княжении одного из блистательных правителей Древней Руси, должен знакомится с нравоучительной сентенцией об античном маге и чародее времен римского императора Домициана? С точки зрения доброхота, которому мы обязаны этой вставкой, резон укорить Олега историей Аполлония был да еще какой. Многострадальный же читатель должен был для себя извлечь поучительный урок. Это нам с вами вроде бы без разницы. А с точки зрения христианского ортодокса, дополнившего летопись душеспасительной историей, он совершал богоугодное дело, порицая князя Олега за язычество и ведовство. В чем же тут дело?

Как установили специалисты-филологи, прозвище Олега — "вещий — во времена Нестора отнюдь не означало "мудрый", а относилось исключительно к его склонностью к волхованию. Другими словами, князь Олег как верховный правитель и предводитель дружины одновременно выполнял еще и функции жреца, волхва, кудесника, чародея. За то, с точки зрения христианского ортодокса, и постигла его Божья кара. Точно таким же волхвом, с точки зрения автора вставки, и был "творящий бесовские чудеса" Аполлоний Тианский, искусственно привязанный к событиям русской истории. Быть может, вся сентенция, нарушившая летописную логику и, скорее всего, написанная поверх соскобленного летописного текста, потребовалась книжному герострату ради последней фразы: "Не чудесами прельщать…"

     Легко "вычислить" отчего такая нелюбовь у "соавтора" Нестора именно к Олегу. Видимо, в утраченных статьях достаточно подробно говорилось не только о полководческой или управительской, но также и о его жреческой деятельности. Суровый и непреклонный волхв, облаченный властью, он, надо полагать, весьма нетерпимо относился к христианским миссионерам. Олег взял у них азбуку, но не принял учения. Как вообще относились в те времена к христианским проповедникам славяне-язычники, хорошо известно из западно-европейских хроник. Балтийские славяне до обращения их в христианство расправлялись с католическими миссионерами жесточайшим способом. Не приходится сомневаться, что борьба не на жизнь, а на смерть происходила и на территории Руси. Возможно, не последнюю роль играл в этом и князь-жрец Олег. Вот и отыгрались на нем спустя полтора столетия…

     Однако вычеркнутое из летописей, невозможно было вытравить из памяти народной. Образ Вещего князя воплотился в таинственного былинного богатыря Вольгу, чьи имена — (В)ольга и Олег — фактически совпадают. По чудесному дару оборотничества, которым обладал былинный Вольга, можно судить какие способности приписывались и историческому Олегу, тем более, что в некоторых вариантах былины Вольга именуется Волх(в)ом, в полном соответствии с точным смыслом прозвища князя Олега Вещего:

А и на небе просветил светел месяц,

     Да, воистину было за что недолюбливать христианским цензорам князя Олега. Они могли соскоблить с пергамента записи за 21 год, но не в силах были уничтожить образ князя-волхва в устном былинном песнопении. Деяния Олега Вещего — верховного правителя созданной им Державы — сплошная череда героических подвигов, которая увенчалась беспримерными историческими событиями в истории Руси: и тем, что вещий князь прибил щит победителя над воротами поверженного Царьграда, и тем что именно во время его правления получила хождение русская азбука. После его смерти процесс дальнейшего формирования Державы Рюриковичей сделался уже необратимым. Его заслуги в этом деле неоспоримы. Думается, лучше всего о них сказал Карамзин: “Мудростью Правителя цветут государства образованные; но только сильная рука Героя основывает великие Империи и служит им надежною опорою в их опасной новости. Древняя Россия славится не одним Героем: никто из них не мог сравняться с Олегом в завоеваниях, которые утвердили ее бытие могущественное”. Сильно сказано! И главное — правильно! Вот только где же эти герои в наши дни? Где созидатели? К несчастью, последнее время у нас перед глазами мелькали одни разрушители...

     Так склоним же голову в знак неоплатной признательности перед великим сыном Земли Русской — Вещим Олегом: одиннадцать веков назад князь-язычник и воитель-жрец сумел подняться над собственной религиозно-идеологической ограниченностью во имя культуры, просвещения и великого будущего народов России, которое стало неизбежным после обретения ими своего священного сокровища — славянской письменности и русской азбуки.

* * *

     Святая княгиня Ольга (ок. 890 — 969) — будем считать ее вслед за Иоакимовской летописью дочерью Олега и внучкой Гостомысла — одна из самых выдающихся личностей ранней русской истории. Житийная биография блаженной княгини, нареченной во святом крещении Еленою, может посоперничать с самыми лиричными и романтичными картинами древнерусской литературы. Агиографы точно называют место рождения будущей святой — село Выдубицы (или Выбутцы) близ Пскова — и прямо указывают, что все подробности, касающиеся ее юности и знакомства с будущим мужем, княжичем Игорем, почерпнуты из устных рассказов:

     Дальнейшее хорошо известно из “Повести временных лет”: недолгое семейное счастье, трагическая смерть князя Игоря, ужасная месть убийцам мужа — древлянским князьям и всему народу древлянскому, поездка в Царьград и принятие святого крещения, разногласия с единственным сыном Святославом — самым отважным воителем-пассионарием среди первых Рюриковичей, — осадное сидение в малолетними внуками в Киевской цитадели, окруженной печенегами, счастливое избавление от степняков, скоропостижная смерть и причисление к лику святых. Нестора-летописца блаженная княгиня сподвигла на высочайшую патетику: “Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед рассветом. Она ведь сияла, как луна в ночи; так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи...”

В летописях и тем более в последующей живой памяти княгиня Ольга как бы заслоняет фигуру своего супруга. Симпатии летописцев, вне всякого сомнения, на стороне женщины, вопреки господствующим языческим обычаям принявшей христианство. Напротив, ее язычник-муж рисуется как непредсказуемая личность с необузданными страстями. что, в конечном счете, и послужило причиной его насильственной смерти при попытке получить повторную дань с древлян. Более подробно, выпукло и с достаточными симпатиями рассказывается о великом князе Святославе (год рождения неизвестен — погиб в 972 или 973 году), пытавшемся расширить пределы Российской Державы до Дуная и дальше на Балканы. Образ отважного князя-пассионария, воссозданный Нестором, давно стал хрестоматийным:

     Представления о великом князе-пассионарии дополняют подробности, сообщаемые византийскими хронистами. Известный историк Лев Диакон стал свидетелем достопамятной встречи русского князя с императором Иоанном Цимисхием и описал ее во всех деталях:

     Изложение упомянутых и прочих событий в утраченной Иоакимовой летописи практически совпадает с тем, что дошло до нас от Нестора-летописца. Рюрик, Олег Вещий, Игорь Старый и Ольга, Святослав начали строительство новой державы. Успешно завершить начатое дело и решить одну из сложнейших геополитических задач довелось уже их двум великим продолжателям — Владимиру Святому и Ярославу Мудрому.

* * *

     За эпохальное деяние — введение христианства на Руси — великий князь Владимир Святославич (ок. 962 — 1015) приобрел звание не только святого, но и равноапостольного. Хотя на канонических иконописных изображениях Владимир предстает зрелым длиннобородым мужем (с проседью в бороде и волосах), в действительности официальное крещение Руси произошло, когда стольнокиевскому князю было всего-навсего двадцать шесть лет. Однако к тому времени за плечами будущего русского святого была бурная и необделенная яркими событиями жизнь. Восьмилетние скитания под постоянной угрозой смерти, борьба со старшим братом — великим князем Ярополком, унаследовавшим киевский престол после трагической смерти Святослава — и коварное убийство его с помощью предательства и обмана, единоличное воцарение в Киеве, победоносные походы и присоединение новых земель, языческая реформа, ориентация на стратегическое партнерство с Византией и окончательный “выбор веры” в пользу православия (конкурирующими религиями, согласно “Повести временных лет”, выступали ислам, иудаизм и католицизм).

Летописец не жалеет красок в описании личности князя, в последствии прозванного Красным Солнышком (ни в одной летописи, кстати, такого эпитета нет). Отчасти это чисто литературный прием, смысл которого — контрастно противопоставить необузданного язычника благоверному христианину. Но именно благодаря этому в летописи и сохранились колоритные подробности разгульной жизни князя, его беспросветного блуда и вызывающей сексуальной жестокости. Еще в 18-летнем возрасте он не просто насильно овладел юной полоцкой княжной Рогнедой, но предпочел сделать это демонстративно на глазах ее родителей. Так, по крайней мере, свидетельствовала народная молва. Что здесь отнюдь не преувеличение, показывает другой случай, произошедший уже после принятия крещения. Речь идет о знаменитом Корсунском походе Владимира. В крымской крепости Корсуни (Херсонесе), принадлежавшей Византии, находился императорский наместник и греческий гарнизон. После изнурительной осады византийцы вынуждены были сдаться на милость победителя. Каковой же оказалась “милость” новокрещенного великого князя (названного, как известно, в святом крещении Василием) — рассказывается в его Житии особого состава:

     Когда Владимир вероломно умертвил старшего брата Ярополка, первое же, что он предпринял, согласно повествованию летописца, это прелюбодейственное овладение вдовой великого киевского князя, красавицей гречанкой (имени которой история для нас не сохранила). “И была она беремена, и родился от нее Святополк”, — сообщает далее “Повесть временных лет”, подчеркивая изначальность каиновой печати, наложенной на будущего убийцу святых мучеников Бориса и Глеба. Из сообщения летописца неясно также, была ли гречанка уже беремена, когда стала наложницей Владимира (и тогда Святополк Окаянный — не родной его сын) или же зачала во грехе будущее “исчадие ада” русской истории. Помимо множества жен, имел Владимир также бесчисленный гарем, его можно сравнить разве что с гаремом царя Соломона. Естественно, летописец не преминул сие сделать:

     Похоже, на современников (и не только на них) альковные подвиги, а также знаменитые княжеские пиры Владимира производили не меньшее впечатление чем духовные деяния или ратные дела. Великий князь был целеустремлен и непреклонен, жесток и коварен. Его отношения с двенадцатью признанными сыновьями (сколько же было непризнанных детей от 800-душного гарема да несметного количества обесчещенных жен и девиц — одному Богу известно) особой теплотой не отличались. В конце концов дело дошло до того, что незадолго до смерти Владимир Святославич вынужден был пойти войной на собственного сына Ярослава, княжившего в Новгороде и не посылавшего положенной дани в Киев. Впрочем, того, что смерть — безглазая старуха с косой — притаилась за плечами крестителя Руси тогда еще не ведал никто. Про те события, ставшие переломным этапом русской истории, Нестор-летописец сообщает как всегда — скупо и бесстрастно:

    Здесь за каждой фразой и даже словом скрывается бездна страстей, потрясений и сюжетов для трагедий шекспировского масштаба. Многие недоговоренные (или намеренно усеченные) фразы породили самые невероятные домыслы. Зачем надо было скрывать смерть всесильного князя, прятать его тело и тайно перемещать глубокой ночью? Почему опальный Святополк вдруг оказался в Киеве? Был ли он заинтересован в смерти отца? Еще бы! Но разве не был точно так же заинтересован в устранении Владимира другой сын — Ярослав, правивший в Новгороде и на которого отец шел войной? А затаившиеся языческие жрецы и их не смирившаяся с новой религией паства? Словом, уже не раз высказывалось предположение, что смерть крестителя Руси была насильственной. Конечно, проще всего было незаметно подсыпать яду. Однако, когда в 30-е годы XVII века по указанию митрополита Петра Могилы в Киеве производились раскопки Десятинной церкви, разрушенной еще во времена Батыева нашествия, был найден мраморный саркофаг-гробница с именем Владимира Святославича, а в нем —кости со следами глубоких разрубов и отсеченной головой, при этом некоторые части скелета вообще отсутствовали...

     Вслед за кончиной последовал ряд других, не менее ужасных смертей и братоубийств. Святополк (Окаянный), захвативший власть в Киеве, принялся с методичной последовательностью устранять конкурентов-соперников и возможных претендентов на престол. Первой жертвой стали святые мученики Борис и Глеб (за ними последовал брат от другой матери — Святослав). Высказывалось предположение, что убийством Бориса и Глеба, которое потрясло и всколыхнуло всю Русскую землю, Святополк всего лишь нанес упреждающий удар. Будущих святых братьев родила Владимиру жена - “болгарыня”, но была она не дунайской славянкой, как думается большинству читателей, а волжской булгаркой. Для укрепления своих позиций Борис и Глеб предполагали воспользоваться услугами родичей по материнской линии и привести к Киеву в противовес полякам — союзникам Святополка (его тестем был могущественный король Болеслав), а также наемным варягам — союзникам Ярослава — тюркскую орду. Для того и отправились на родину своих предков, но по пути их настигли убийцы, посланные Святополком.

     Это — по летописи и каноническому житию. Но опять–таки: нельзя не учитывать, что Ярослав, приведший под стены Киева 40-тысячное новгородское ополчение и тысячу профессиональных воинов-варягов, не менее Святополка был заинтересован в устранении любых конкурентов. Никаких сентиментальных чувств ни к братьям, ни к отцу с матерью, ни к какой-либо другой родне он не питал. Перед описываемыми событиям довел накал и без того напряженных семейных отношений до предела — так что отец намеревался проучить строптивого сына с помощью карательной дружины, и сам ее возглавил.

     Это потом, когда вокруг не осталось соперников, Ярослав что называется поумнел и прослыл Мудрым. Таковым, кстати, ни современники, ни летописцы его не величали, а эпитет придуман Карамзиным: он стремился прежде всего уловить в хаотичных летописных событиях Логику истории и Божественное провидение. В общем-то Карамзин не ошибся. Сын Владимира Святого, сначала новгородский, а затем и киевский, князь Ярослав Владимирович (ок. 980 — 1054) действительно оказался Мудрым, оказался достойным продолжателем дела своего великого отца и стал одним из выдающихся деятелей русской истории. К этому его побудили, конечно, как личные волевые и пассионарные качества, так и объективная необходимость. Он быстро уразумел, что подлинное могущество государства достигается вовсе не в беспрестанной гражданской войне, а путем мира и стабильности. Активную энергию, скопившуюся в массах следует направлять не на агрессию друг против друга, а на хозяйственное процветание, оборотистую и взаимовыгодную торговлю, дружбу с соседями, основанную на внушительной военной силе, укрепление веры и духа, поощрение строительства, искусств и ремесел. В этом и состоит истинная государственная мудрость. Вот почему и Карамзин попал в самую точку, присвоив хромому князю Ярославу эпитет Мудрый.

Его деяния хорошо известны по “Повести временных лет” и другим источникам. Одолев с двух попыток Святополка Окаянного, а заодно и печенежскую орду, которую брат-убийца навел на Русь, Ярослав окончательно “сел в Киеве” и, как говорится в летописи, “утер пот с дружиною своею, показав победу и труд велик”. Был Ярослав князем не только мудрым, но и боголюбивым, за что особо чтится Православной церковью:

     Но не все во взаимоотношениях Ярослава Мудрого с церковью было так безоблачно, как могло бы показаться на первый взгляд. Особенно после смерти великого князя. Подтверждением тому служит судьба первого русского митрополита и церковно-политического деятеля, одновременно также — и первого русского писателя, философа, оратора (в собственном смысле данных понятий) — Илариона (в летописи он зовется Ларион, почему, вопреки правилам орфографии, пишется через одно “л”). В “Повести временных лет” говорится: “В год 6559 (1051). Поставил Ярослав Илариона митрополитом, русского родом в святой Софии собрав епископов”. Ярослав хорошо знал первого предстоятеля Русской православной церкви по пригородному местечку Берестово — любимой вотчине великих киевских князей. Лаврентьевская летопись поясняет: “Боголюбивому бо князю Ярославу, любящю Берестовое и церковь ту сущую святых апостолов и попы многы набдящю, в них же презвутер именем Ларион — муж благ, книжен и постник”. Уже до того, как стать митрополитом, Иларион имел всенародную известность в Киеве: он первым вырыл молитвенную пещерку в уединенном месте за городом, положив тем самым начало будущего Печерского монастыря.

На пасхальной неделе новоизбранный русский митрополит произнес в соборе святой Софии торжественную речь, известную под названием “Слово о законе и благодати” (полное название — “О законе, данном Моисеем, и о благодати и истине, явленной Иисусом Христом, и как закон миновал, а благодать и истина наполнили всю землю, и вера распространилась во всех народах вплоть до нашего народа русского, и похвала великому князю нашему Владимиру, коим мы были крещены и молитва к Богу от всей земли нашей”). Двухчасовая речь, с пафосом произнесенная в присутствии великого князя, его семейства, дружинников, знати и представителей всех слоев населения, была предварительно написана на пергаменте и навсегда стала программной ориентацией для русской мысли и русского духа.

     О чем же говорил митрополит Иларион? Да о самом главном, что есть, было и будет во Вселенной! О вечном противостоянии Света и Тьмы, Добра и Зла. Формально речь о противоположности Ветхозаветных принципов жизни и Новозаветного (Евангельского) мироощущения. Первое кратко именуется Законом, второе — Благодатью. Но к этим полюсам стягиваются все феномены бытия — вся природа, человеческий мир, идеи, Божественность. В этом все начала и концы... Не слабый зачин для будущей величайшей словесности и боговдохновенной философии!

     Закон и Благодать противоположны, но, по Илариону, эта противоположность не простая. Как и апостол Павел, он считает, что Ветхий Завет — неотъемлемая часть общего развития мира, приготовление человечества к более высокой ступени. Но Закон, делая богоизбранными одни народы и племена, принижает другие и сеет тем самым семена разобщения и неустройства в мире. И поэтому должна восторжествовать Благодать, которая и есть сама истина. Она — для всех народов Земли и для каждого человека. С возникновением Нового Завета заканчивается рабство и открывается путь к Истине и Свободе.

Любопытна мысль русского автора о том, что язычество достаточно открыто для Истины, и поэтому язычники — русы безболезненно перешли от идолов к православию. Далее (условно во второй части) говорится о принятии христианства на Руси, значении этого события для мира и для самих русских. Очень аккуратно и дипломатично Иларион, подчеркивая всемерно роль и величие православного Константинополя, тем не менее говорит о самостоянии и независимости Киевского государства. У молодого государства еще впереди все подвиги во славу Христа. Эта тема идет оптимистично и изложена необычайно ярко. Вообще язык “Слова о Законе и Благодати” удивительно образный. Не может быть того, что он родился только в этом творении. Это — язык зрелого художника и оратора.

     Далее в "Слове о законе и благодати" следует похвала князю Владимиру — крестителю Руси:

     Далее Иларион обращается непосредственно к Ярославу Мудрому, нареченному в святом крещении Георгием, который находился тут же перед вдохновенным оратором и внимал каждому его слову:

     Как ни парадоксально — о дальнейшей судьбе первого русского митрополита Илариона ничего не известно. На страницах летописей имя его больше не возникает — ни в какой связи. Странно, не правда ли? Прямо наваждение какое-то! Иларион — фигура воистину Дантова масштаба: 1-й русский митрополит, 1-й русский писатель и философ, выдающийся общественный деятель, сподвижник Ярослава Мудрого, надежная опора всех его славных дел и начинаний, он вдруг оказался изгнанным, вычеркнутым со всех летописных страниц. Просто так сие произойти не могло. Значит, было сделано умышленно. Ответ напрашивается самим собой. Перед нами почти что детективная история. Но она отчетливо читается между строк — тех самых летописных строк, которые были тщательно вымараны и выскоблены последущими “правщиками”.

     Что же произошло? Дабы понять это, необходимо вспомнить рассказ летописи о том, что Иларион был первым, кто вырыл пещерку на месте будущего Печерского монастыря. Став митрополитом, он продолжает — и не так уж редко — посещать место своих уединенных молитв. Но вот через некоторое время, а именно в 1054 году, Ярослав Мудрый умирает. Иларион лишается могучего покровителя и в результате политических и церковных интриг вынужден оставить митрополичью кафедру. С тех пор о нем ни слуху, ни духу — ни на страницах летописи, ни в церковных анналах.

     Ситуация примерно такая же, если бы сегодня вдруг неожиданно исчез неведомо куда Патриарх всея Руси или Римский папа. Куда же он мог деться? Ломать голову особенно не приходится: Иларион ушел в монастырь, начало коему сам же и положил, и принял постриг, получив при этом, как и подобает, новое иноческое имя. И в самом деле — именно в это самое время среди братии Киево-Печерского монастыря появляется новое лицо — мних Никон, ставший выдающимся деятелем отечественной истории, настолько выдающимся, что получил прозвание Никона Великого. С 1078 года и до самой смерти, последовавшей в 1088 году, Никон был игуменом Киево-Печерского монастыря. Все это вместе взятое и дало основание выдающемуся ученику академика А.А Шахматова Михаилу Дмитриевичу Присёлкову (1881—1941) выдвинуть вполне приемлемую гипотезу: под именем Никона скрывается таинственным образом исчезнувший со страниц летописей Иларион.

     Но и это еще не все. Задолго до Приселкова сам Шахматов путем скрупулезного текстологического анализа и сопоставления фактов установил, что Никон-Иларион является также и автором начального летописного свода, составленного примерно в 1073 году (с учетом уже существовавшего древнейшего свода 1037 года) и использованного Нестором при написании “Повести временных лет”. Собственно, Никон — главный идейный вдохновитель Нестора — с полным основанием может считаться соавтором Начальной русской летописи. Гипотеза Шахматова считается общепризнанной. За девяносто лет своего существования она была подкреплена дополнительными аргументами. Д.С. Лихачев считал, что многие недоступные ему сведения — особенно касающиеся новгородских событий (в частности эпизод “призвания варягов”) — Никон-Иларион узнал в 1064 году от боярина Вышаты в Тмутаракани, где оба оказались в качестве изгнанников.

     О летописной и писательской деятельности Никона-Илариона сохранились сведения и в “Житии Феодосия Печерского” (автором коего, кстати, также был Нестор), где рассказано, как “многажды” бывало: сидит, дескать, Никон и “делает книги”, а рядом Феодосий “прядет нити, еже на потребу таковому делу”. Можно только гадать, какие исторические материалы передал Нестору его наставник. Не приходится сомневаться, однако: это были тексты высочайшей пробы — на уровне “Слова о законе и благодати”. И думается, включали они не одно лишь сухое изложение фактов, но также их оценки. Кроме того — характеристику главных действующих лиц на авансцене русской истории. Не требуется особого воображения, чтобы представить: отечественные “сравнительные жизнеописания” в значительной своей части оказались полемичными, политически заостренными и нелицеприятными для многих героев летописи.

     Стоит ли после этого удивляться, что именно Иларионовы тексты выбросили из “Повести временных лет” в первую очередь при ближайшей же великокняжеской ревизии и тщательном “редактировании”. Опальный автор был еще жив, но разве имел он хоть малейшую возможность предотвратить издевательство над летописью, зияющей ныне, точно пустыми глазницами, следами инквизиторской деятельности великокняжеских “правщиков” (о причинах — в следующей главе). Невозможно согласиться со странным мнением: будто бы летописные пустоты появились, дескать, оттого, что в “пустые лета” ничего не происходило, и летописцам нечего было записать под соответствующими годами. Да нет же! Вовсе не так все складывалось! Перед нами незаживающие раны, оставленные живодерами-цензорами. Точно кладбищенские надгробия напоминают они последующим поколениям: “Смотрите, здесь погребена русская история...”