Оба — Иваны, оба — Васильевичи, оба — Грозные, оба — Великие, оба — жестокие пассионарии, оба — упорные строители геополитической мощи Российской державы. Их величие особенно впечатляет и наводит на философские раздумья в сравнении с тем чудовищным предательством и надругательством над их усилиями и деяниями других предков, которое позволили себе несколько политических геростратов, в одночасье и в пьяном угаре разрушивших великую державу, создававшуюся на протяжении тысячелетия усилиями двух правящих династий, а также талантом, потом и кровью тысяч и миллионов выдающихся или же безвестных русских людей. Даже в кошмарном сне невозможно представить, что кто-нибудь из двух Иванов вдруг взял бы и предложил удельным князьям да боярам: берите, дескать, суверинетета — сколько хотите. Да они и сегодня от одной такой мысли в гробах перевернулись бы, а каменные надгробия над их могилами в Архангельском соборе Московского кремля заходили бы ходуном. Созидателям и собирателям — слава во веки веков! Разрушителям и транжирам не ими созданного величия и богатства — вечный и несмываемый позор (и как еще говорят в таких случаях: пусть сгорят они в геенне огненной)!

     Русская история знает шестерых Иванов, причастных к царствующим домам — Ивана I Калиту, Ивана II Красного, Ивана III Великого, Ивана IV Грозного, Ивана Алексеевича V — сводного брата и недолгого соправителя Петра I, Ивана Антоновича VI — номинального российского императора, заключенного в Шлиссельбургскую крепость и убитого там при неудачной попытке освобождения и возведения на престол. Из шестерых два Ивана — Иван Васильевич III и его внук Иван IV, — вне всякого сомнения, могут быть смело включены в “золотую десятку” правителей России, которые внесли наибольший вклад в укрепление ее геополитического величия и создания соответствующего имиджа перед лицом остального мира. (Мне лично “золотая десятка” представляется в такой последовательности: Олег Вещий, Владимир Святой, Ярослав Мудрый, Александр Невский, Иван III Великий, Ивана IV Грозный, Петр I Великий, Екатерина II Великая, Владимир Ленин и Иосиф Сталин. Конечно, почти за каждым тянется бесконечная вереница теней невинно убиенных, замученных и опозоренных людей при прямом попустительстве сих властителей земли русской; тем не менее каждый внес неоспоримый вклад в укрепление величия и процветания Державы.)

* * *

    Царствование Ивана III подробно освещено во многих летописях — как промосковских, так и антимосковских. Среди них особняком стоит Ермолинская, названная так по имени ее заказчика и первого владельца Василия Ермолина, строительного подрядчика во времена указанного царствования. Он оказался очевидцем многих событий, а на страницах летописи, названной по его имени, велел отразить не только хронологию той бурной эпохи, но и собственную строительную деятельность (откуда нам известно до мельчайших подробностей: что, когда и как строилось, например, на Москве). О воцарении великого собирателя Руси и создателя мощной Российской державы здесь говорится скупо и буднично: [1462 год] “Преставися князь великии Василеи Васильевичь и погребенъ бысть въ церкви архаггела [так!] Михаила на Москве. И седе по немъ на великомъ княжении по его благословению сынъ его стареишии, князь великии Иванъ...”

     И далее более чем сорокалетнее царствование Ивана III освещается во всех подробностях и деталях. Казалось бы, ничего не упущено, все попало в поле зрения летописца. Но нет — остается очень много недоговоренностей и неясностей, иногда приходится читать между строк. Не в последнюю очередь это касается семейной жизни нового царя и его сложных отношений с многочисленной родней. Первой женой царя Ивана стала княжна Мария Тверская. Брак преследовал прежде всего политическую цель — окончательное замирение строптивой Твери и нейтрализацию ее великокняжеских амбиций. Венчание молодых состоялось, когда жениху было всего двенадцать лет (о возрасте невесты летописи умалчивают, но, надо полагать, старше суженого она никак не была). Через пять лет родился первенец, названный в честь отца Иваном. Вскоре он стал официальным престолонаследником и получил династическое прибавление к своему имени — Молодой.

     Любил ли царь Иван свою супругу-тверичанку сказать теперь доподлинно трудно. Во всяком случае, когда она скоропожно скончалась через пятнадцать лет после свадьбы, муж на похороны в Москву не приехал, хотя находился совсем рядом — в Коломне. Спустя пять лет, в ноябре 1472 года, Иван III женился вторично, избрав себе в невесты царевну Зою — племянницу последнего византийского императора Константина Палеолога, убитого турками после взятия Царьграда. Вместе с уцелевшими членами императорской семьи Зоя жила в Италии под покровительством Римского папы, но православной веры не меняла и быстро согласилась на предложение выйти замуж за русского царя. В России Зоя получила имя Софьи, а по имени отца еще и отчество — Фоминична. Имея такую родословную да еще и европейское воспитание, была Софья Фоминична Палеолог, безусловно, женщиной властной, гордой, заносчивой и норовистой, чувствовала себя в "варварской" России далеко не вполне в своей тарелке и, вполне естественно, компенсировала моральный ущерб за счет дворцовых интриг — в совершеннейшем духе византийских традиций.

     Поводов поинтриговать в столице Московского царства было предостаточно. Но главным камнем преткновения неизбежно стал вопрос о наследнике престола. Софья Фоминична нарожала русскому царю кучу детей — пятерых сыновей и несколько дочерей. Между тем официальными престолонаследниками долгое время оставались дети и внуки по линии первой жены: сначала Иван Молодой, затем (после неожиданной смерти) — его сын и внук царя — Дмитрий. Смешно было бы предположить, что Софья Палеолог, в чьих жилах текла кровь коварных византийских императоров, могла безучастно относиться к сложившейся ситуации. В начале 1498 года 14-летний Дмитрий-внук был торжественно коронован ("венчан на царство") в Успенском соборе Московского кремля. Царица Софья и ее многочисленные сторонники пытались предотвратить нежелательную для них акцию. Быстро созрел и оформился заговор в пользу Василия — старшего сына от второго брака, чье рождение сопровождалось чудесными знамениями. Предполагалось убить Дмитрия-внука, а Василия перевезти в Вологду вместе с государственной казной и вынудить царя Ивана пойти на условия, продиктованные заговорщиками.

     Однако заговор был раскрыт (не обошлось, как всегда, без "стукачей"). Потенциальные исполнители были четвертованы на льду Москвы-реки (некоторым в виде особой милости было позволено отрубить только головы). Несколько женщин из окружения царицы, коим вменялось колдовство с целью извести законного наследника, утопили в проруби, царевича Василия посадили под стражу, а главную вдохновительницу заговора — царицу Софью — прогнали из Кремля — с глаз долой. Но царь Иван, видимо, позабыл, что имеет дело не с совестливой русской женщиной, а с беспринципной византийкой и хитроумной гречанкой.

     Не прошло и года, как ситуация изменилась коренным образом. К сожалению летописцы умалчивают (и это до сих пор одна из неразгаданных тайн русского летописания), каким именно образом Софье удалось убедить мужа, что ее оклеветали. Надо полагать, аргументы показались более чем убедительными, ибо уже в следующую за коронованием наследника зиму на лед Москвы-реки скатились совсем другие головы. Иван не пощадил даже рода князя Ряполовского, которому был обязан собственной жизнью: в год ослепления отца — Василия Темного — Ряполовские укрыли и спасли малолетнего княжича Ивана от посланных Дмитрием Шемякой убийц. Софья Палеолог снова торжествовала: царь вернул ей свою любовь, а их сына Василия сделал своим официальным преемником. Судьба же Дмитрия-внука оказалась печальной: он подвергся опале, а после смерти Ивана III, последовавшей в 1505 году, по приказу нового царя и сводного брата Василия был схвачен закован в цепи, брошен в темницу, где спустя четыре года скончался при невыясненных обстоятельствах.

     Вообще-то московские летописцы старательно обходят скользкие моменты, связаннные как с этим, так и с последующими царствованиями. Зато уж они не жалели ярких красок и возвышенных слов в похвалу авторитетному и грозному властителю Государства Российского. Они точно прониклись тем общим пассионарным духом, который был присущ самому царю Ивану, его ближайшим сподвижникам и всему московскому люду, что ковал мощь и величие Российской державы. Особенно наглядно это во время борьбы с новгородским сепаратизмом. Независимая и богатая Новгородская республика, не знавшая татаро-монгольского ига, в своем соперничестве с Москвой дошла до последнего предела: готова была поступиться общерусскими интересами и перейти в подданство к польскому королю. Вождем и идейным вдохновителем антимосковской партии волею случая стала вдова новгородского посадника Марфа Борецкая и ее дети. Правда редко бывает на стороне государственных изменников и предателей. Так случилось и новгородскими самостийниками. Они не вняли даже небесным знамениям и ноосферным предупреждениям, явственно предупреждавших о плачевном исходе их черных замыслов. Одна из псковских летописей сообщает:

     Во ту же пору случилось страшное видение и у Савватия Соловецкого: оказавшись по делам монастыря в Новгороде и попав на пир в терем Марфы Борецкой, он вдруг увидел бояр, сидевших за столом, безголовыми, и предсказал их скорую гибель. Рядовые новгородцы не желали сражаться за неправое дело, и не считали Москву смертельным врагом: их гнали в бой насильно и путем устрашения: "А новгородские посадники, и тысяцкие, и с купцами, и с житьими людьми, и мастера всякие или, проще сказать, плотники и гончары, и прочие, которые отродясь на лошади не сидели и в мыслях у которых того не бывало, чтобы руку поднять на великого князя, — всех их те изменники силой погнали, а кто не желал выходить на бой, тех они сами грабили и убивали, а иных в реку Волхов бросали…"

     Именно поэтому в новгородской эпопее пассионарное воодушевление москвичей, которое переломило апатию во много раз превосходящего большинства новгородцев. Последние думали прежде всего о своей мошне, первые — об интересах Родины. Во всех летописях с разными подробностями описывается знаменитая битва на реке Шелони 14 июля 1471 года, где немногочисленная московская рать под водительством князя-пассионария Данилы Холмского на голову разгромила многократно превосходящее ее новгородское ополчение. Карамзин суммировал рассказы различных летописей в общую впечатляющую картину (6-й том, целиком посвященный царствованию Иоанна IV, многими признавался лучшим во всей 12-томной “Истории Государства Российского):

     Усмирение и умиротворение Новгорода сопровождалось жесточайшими репрессиями. Летописцы сообщают о них с леденящими душу подробностями. После Шелоньской битвы на пепелище Старой Руссы Великий князь Московский самолично учинил показательную расправу над приверженцами новгородской самостийности и сторонниками Марфы Посадницы. Для начала у рядовых пленных отрезали носы, губы и уши и в таком виде отпустили по домам для наглядной демонстрации, что впредь ожидает любых смутьянов, не согласными с позицией верховной московской власти. Плененных же воевод вывели на старорусскую площадь, и, прежде чем отрубить им головы, у каждого предварительно вырезали язык и бросили на съедение голодным псам. Страшно? Конечно! Жестоко? Безусловно! Бессмысленно? Но ведь новгородцы не внимали словам разума и убеждения. Увещевательных грамот им было отправлено предостаточно. И если бы царь Иван и дальше продолжал слать грамоты и ждать, когда их обсудит вече и примет решение путем голосования, то можно без особого усилия мысли предсказать, что сегодня бы Новгород (а вслед за ним и Псков) входил бы в состав Шведского королевства или Великой Польши, а внешняя граница России проходила бы невдалеке от Москвы, где-нибудь под Можайском (как это и было в середине XV века).

     Победоносный клич “Москва! Москва!”, прозвучавший впервые на Шелони, на долгие стал главенствующим на всей необъятной территории новой и разрастающейся вширь России. А пока что великому государю Ивану Васильевичу приходилось железной рукой бороться на два фронта: изнутри державу расшатывали удельные князья и новгородские сепаратисты, извне непрерывно досаждали традиционные вороги Руси и в первую очередь — татары. Каково приходилось во ту пору русским людям поведано в бесхитростном рассказе Афанасия Никитина, предпринявшего свое беспримерное “хождение за три моря” в Индию как раз в то самое время, когда Иоанн вступил в смертельную схватку с Марфой Посадницей (и до татар у него еще не доходили руки):

     “Плывем мы мимо Астрахани, а месяц светит, и царь нас увидел, и татары нам кричали: "Качма — не бегите'!" А мы этого ничего не слыхали и бежим себе под парусом. За грехи наши послал царь за нами всех своих людей. Настигли они нас на Богуне и начали в нас стрелять. У нас застрелили человека, и мы у них двух татар застрелили. А меньшее наше судно у еза застряло, и они его тут же взяли да разграбили, а моя вся поклажа была на том судне.

      Отвлекаясь от общей линии рассказа о царствовании Ивана III, нельзя не подивиться и дальнейшему повествованию Афанасия Никитина — хотя бы потому, что его знаменитое “Хождение” — вовсе не отдельная и самостоятельная книга, а органические летописные вставки: наиболее ранние тексты включены в Софийскую вторую и Львовскую летописи. Русские люди всегда стремились открыть для себя иные миры и сами всегда были открыты для остального мира. Поэтому так живо и по сей день читаются откровения Афанасьева дневника (как будто видишь “чудеса Индии” собственными глазами:

     Во времена Ивана III Россия и сама в полную силу, во всей своей необъятности и величии, открылась остальному миру, который с удивлением обнаружил в недавнем татарском улусе мощнейшую европейскую державу и удачливого соперника. Заслуга эта опять-таки бесспорно принадлежит Ивану III. С владычеством Орды, как хорошо известно из любого учебника, было покончено осенью 1480 года во время знаменитого стояния на Угре. Тогда две огромные рати — русская и татарская — застыли в немом оцепенении на разных берегах притока Оки, по странной прихоти судьбы запечатлевшем в своем названии другое страшное нашествие полутысячелетней давности — угорской (венгерской) миграции из Северного Приобья в Подунавье через территорию Руси, подчистую разоренную и ограбленную по пути следования мигрантов.

     Конец общеизвестен — он воодушевленно описан во всех летописях того времени. В Типографской летописи про то сказывается так: "Тогда-то и свершилось преславное чудо пречистой Богородицы: когда наши отступали от берега, татары, думая, что русские уступают им берег, чтобы с ними сражаться, одержимые страхом, побежали. (Софийская первая летопись добавляет: "ведь были татары нагие и босые, ободрались все"). В заключение пафос летописца достигает апогея:

     Победа над Ордой видится летописцу в живом контексте всемирной истории и теснейшим образом увязываются с общей судьбой славянства, когда после взятия Константинополя турками в мае 1453 года у православного мира осталась последняя надежда — Россия.

* * *

     Именно в царствование Ивана III окончательно оформилась объединительная — во всероссийском и всемирном масштабе — национальная идея: "Москва — третий Рим". Символично и знаменательно, что родилась она не на берегах Москвы-реки, а во Пскове — одном из главных гнезд российского сепаратизма. Сие свидетельствует прежде всего о том, что осознание необходимости общероссийского единения под эгидой Москвы стало повсеместным и проникло во все слои общества. После падения Византийской империи стала очевидна и мессианская роль России — главной наследницы и хранительницы православных традиций. Эту общерусскую идею, которая остается крылатой и по сей день, провозгласил старец и игумен псковского Спасо-Елизарова монастыря Филофей (ок. 1465 — ок. 1542). Впоследствии в специальном послании к великому князю он писал:

     В царствование Ивана III, Россия пережила и серьезнейшее идеологическое потрясение, когда в Новгороде, а затем и в Москве, подобно заразе, распространилась так называемая ересь жидовствующих, охватившая самые различные слои русского люда. Борьба с ересью потребовала мобилизации всех духовных сил лучших представителей православной церкви, что было особенно трудно, так как поначалу на закордонную пустышку клюнул и отнесся к ней не без благосклонности сам Великий князь Московский Иван III. По счастию, Государь всея Руси был быстро образумлен и направлен на путь истинный главным ниспровергателем ереси “жидовствующих” Иосифом Волоцким (1439/40—1515).

     А начиналось все просто и невинно. Находясь под непрекращающимся давлением Москвы и изнемогая от внутренних противоречий, одна из антимосковских группировок, ориентировавшихся на Литву, пригласила в 1470 г. в Новгород литовского князя Михаила Олельковича. В его свите прибыл и ученый иудей-караим по имени Схария (Захарий Скара). Князь Михаил вскоре возвратился домой, а Схария не только остался, но и пригласил из Литвы еще двух ученых евреев. Вместе они-то и развернули в Новгороде тайную еретическую пропаганду — сначала среди православного духовенства, а затем и среди мирян, загипнотизировав всех своими пророчествами и посулами.

     Вот как звучит та же история в гневном и обличительном слове преподобного Иосифа Волоцкого, посвятившего ереси жидовствующих объемистый полемический трактат под названием “Просветитель” (фрагмент приводится в каноническом церковном переводе):

     Талмудический дурман распространился среди новгородцев с быстротой эпидемии. Отчего же вдруг возник такой повальный психоз и православные люди, и среди множество священослужителей, враз клюнули на иудаистическую казуистику? Причин тут много, но воздействовали они комплексно. Первая причина — политическая: боязнь московской экспансии и неприятие всего московского (отсюда — постоянные заигрывания с неправославными соседями, в том числе с Речью Посполитою, Ливонией и Швецией). Вторая причина — гуманистическая: русские всегда тянулись к новому знанию, а ученые иудеи привезли в Новгород последние достижения европейской науки и множество доселе неизвестных на Руси книг по астрономии, астрологии, логике, гадательной практике и т.п. Наконец, третья причина, обусловившая массовый интерес к пропаганде Схарии и его приверженцев, — эсхатологическая, связанная с ожиданием в скором времени Конца света и Страшного суда.

     По христианскому летосчислению в 1492 году наступала 7-я тысяча лет от библейского сотворения мира (5508 лет до рождества Христова + 1492 года после Рождества Христова = 7000 лет). Мистическая, идущая от язычества вера в тайный смысл цифры 7 привела христианский мир к выводу: близится день Страшного суда, мир движется к своему концу. В православных пасхалиях исчисление празднования Пасхи — Воскресения Христова доводилось только до 1491 года, а применительно к роковому 1492 году делались приписки: “горе, горе достигшим до конца веков” или “зде страх, зде скорбь, аки в распятии Христове сей круг бысть, сие лето и на конце явися, в нем же чаем и всемирное твое пришествие”.

     Светопреставления ждали со страхом и трепетом, оно казалось неотвратимым, была даже объявлена точная дата — в ночь на 25 марта 1492 года. И вот в этой обстановке полной обреченности и безнадежности вдруг появляются три ученых еврея, которые, опираясь на Тору и Талмуд, заявляют: по иудаистическому летосчислению от сотворения мира и до Рождества Иисуса из Назарета, объявленного впоследствии Христом, прошло вовсе не 5508 лет, а всего лишь 3761 год. Следовательно, до конца мира еще очень и очень далеко, и как тут не посмеяться над “пужанием” православных священников и монахов и не усомниться в истинности христианских догматов.

     И православные новгородцы, а вслед за ними и москвичи, досель слыхом не слыхавшие ни о какой талмудической или каббалистической премудрости, с ходу отказывались от символа веры и догмата Святой Троицы (по иудаистическим канонам признается только Бог-отец — Яхве; Христос же был простым смертным, поделом распятым, истлевшим и никогда не воскресавшим; ну а Святой Дух — всего лишь “сотрясение воздуха”, то есть дыхание). Это только один из шестнадцати еретических тезисов, отстаиваемых “жидовствующими”, которые были подвергнуты беспощадной критике Иосифом Волоцким в его “Просветителе”. Безусловно, богословско-схоластичекая сторона религиозной крамолы играла при этом далеко не последнюю роль:

     Как свидетельствует Иосиф Волоцкий, некоторые из “жидовствующих” дошли до того, что начали настоятельно требовать совершить над ними обряд обрезания, чему, однако, воспрепятствовали их еврейские наставники, опасаясь возможных репрессий. Последние не заставили себя ждать. Ересь была изобличена, осуждена высшим церковным судом и люто подавлена: еретиков хватали, зверски пытали и в большинстве своем сжигали на костре. Судьба самого Схарии неизвестна: по одним сведениям он был сожжен с группой новгородцев, по другим — ученому смутьяну удалось бежать в Крым.

     Так в общих чертах излагалась история ерисиарха в литературе вплоть до ХХ века. Исследователи опирались на данные, содержащиеся в церковных документах XV столетия и сочинениях Иосифа Волоцкого, коим нельзя не доверять. Однако сравнительно недавно в научный оборот были введены факты, проливающие новый свет на биографию Схарии (подробное изложение этого вопроса и ссылки на труднодоступные источники, опубликованные в малотиражных периферийных изданиях, можно найти в книге: В.В. Кожинов. История Руси и русского слова М., 1999. С. 432—440). Согласно обнаруженным документам, Захарий Схария (точное имя Заккария-Схария) был сыном богатого и знатного генуэзского торговца, обосновавшегося на Таманском полуострове и вступившего в брак с черкесской княжной. Генуэзцы до вытеснения их турками-османами занимали прочные позиции в Крыму, на противолежащем Таманском полуострове, побережье Черного и Азовского морей, где они воздвигали крепости (их останки до сих пор сохранились), основывали фактории, успешно торговали с пестрым и многоязычным населением, плели политические интриги и даже участвовали в Куликовской битве на стороне Мамая.

Противоречат ли новые данные ранее бытовавшим представлениям об источниках и вдохновителях русских “жидовствующих”? Вряд ли — скорее, они конкретизируют ситуацию. Хотя караимы и представляют собой небольшую тюркоязычную народность, исповедующую упрощенный иудаизм, — во мнении непосвященных или же слабо разбирающихся в этнических. лингвистических и религиозных тонкостях караимстово — это прежде всего еврейство, а потом уже все остальное. Кроме того, хорошо известно. что среди генуэзских купцов, банкиров и ростовщиков было множество евреев, принявших христианство или же тайно исповедовавших иудаизм. Имеются данные (не всеми однако поддерживаемые), что сыном именно такого генуэзского еврея был Христофор Колумб, деятельность которого, кстати, начиналась примерно в то же самое время, что и деятельность Схарии. Но кем бы ни был Схария так сказать по крови — не подлежит сомнению его интерес и глубокие познания в иудейской догматике, астрологии и каббалистике. Потому-то в русских письмах и грамотах его совершенно обосновано именуют “евреянином” и “жидовином”. И еще Таманским князем — откуда и его возможности прямого, хотя и письменного, общения с представителями царской фамилии. Известно, что под его непосредственное влияние попала Елена Волошанка — дочь Молдавского господаря и супруга наследника престола, рано умершего Ивана Молодого — сына от первого брака Ивана III.

     Русские летописи с разными подробностями уделяют пристальное внимание этому — одному из самых потрясающих — событию в идеологической жизни средневековой Руси. Суров, лаконичен и одновременно ёмок Мазуринский летописец:

     После 1917-го года отечественные историки и философы пытались избавиться от термина “жидовствующие”. В энциклопедиях, словарях, справочниках, где невозможно было обойти это оригинальное явление в русской духовной жизни, как правило, указывалось на устарелость или неупотребляемость данного понятия в современной науке. Серьезных исследований на данную тему практически не проводилось. Публикации не приветствовались, а прежние, дореволюционные^*, либо вычеркивались из рекомендательных списков, либо же вообще сдавались в спецхран. О сути самой ереси — там, где проигнорировать ее было невозможно, сообщалось предельно абстрактно со сглаживанием “острых углов”, дабы не дай Бог не получилось бы, что иудеи пытались совратить с пути истинного русских православных людей. Считалось также, по-видимому, что само название “жидовствующие” оскорбляет чувства современных евреев. Однако ни в подобном подходе, ни в возможном объяснении нет никакой логики. Дело в том, что в повальном увлечении новгородцев (а еще ранее и москвичей) ветхозаветной проблематикой вообще и талмудической, в частности, виноваты исключительно сами русские. Иудеи же лишь удовлетворяли, так сказать, природную любознательность русского люда. Мало того, предостерегали народ от чрезмерного увлечения “запретным плодом”. Разве виноват караим Захария Скара. если новгородские дурни осаждали его со слезной просьбой сделать им обрезание? Так что во всем случившемся обвинять следует только себя и никого больше. Как говорят в народе: “На зеркало неча пенять, коли рожа крива”...

     Что касается якобы ругательного слова “жид”, то ничего обидного, уничижительного в нем нет. Слово “еврей” долгое время использовалось лишь в церковнославянском языке как переводное из греческого, а в народном и беллетристическом обиходе употреблялся его эквивалент “жид” — тоже переводное слово, но заимствованное через западноевропейские (предположительно — романские) языки. Дабы убедиться в сказанном достаточно открыть на соответствующих страницах 5-й том “Словаря русского языка XI—XVII вв.” (М., 1978) или же классические произведения Пушкина (например, “Скупой рыцарь”), Гоголя (например, “Тарас Бульба”) или Лескова (например, “Жидовская кувырколегия”). Лишь в ХХ веке слово приобрело оскорбительный оттенок.

* * *

     Личность Ивана Грозного, малолеткой заступившего на российский престол после скоропостижной смерти отца — Василия III, и по сей день продолжает будоражить умы ученого и неученого люда. Его колоритная фигура по-прежнему возвышается среди бесчисленной вереницы всех прочих субъектов мировой и русской истории, а его бурная и жестокая деятельность все также не может получить однозначной оценки. Новейшая монография специалиста-историка Б.Н. Флори, посвященная Ивану Грозному (вышла в 1999 году в серии "Жизнь замечательных людей"), завершается несколько необычным для профессионального ученого пассажем: "Приходится честно сказать читателю, что на вопрос об историческом значении деятельности Ивана IV мы до сих пор не имеем окончательного ответа. Остается лишь надеяться, что его могут принести труды новых поколений исследователей". Вот так! Дописались, так сказать… (От редакции сайта "Древнерусская литература". Книжка этого "историка" Флори просто гнусная, как и многое из того, что издано в России по русской истории за последние 15 лет. Что-то среднее между бульварным романом, сборником анекдотов Раскина русофобской писаниной новомодного Акунина и литературной бредятиной некоего Радзинского. Можете, конечно, почитать, но чувство омерзения быстро прекратит какие-либо потуги к чтению этого "научного труда" .Анекдоты Раскина намного интересней.)

     Но что нового, собственно, могут сказать последующие поколения историков, если все, что только можно было сказать, — давным-давно сказано, а вся грязь, какую только можно было собрать по самым дальним закоулкам, — давным-давно на царя Ивана вылита целыми ушатами. Казалось бы, в такой ситуации не приходится особенно рассчитывать на какие-то объективные критерии. Но это только с точки зрения тех, кто не способен прояснить в конец запутанный вопрос, а сделать загадку еще более неразрешимой. На самом деле надежные критерии для правильной оценки фигуры Ивана Грозного — сколь бы противоречивой она не выглядела — уже выработаны и доступны каждому желающему. Это — мнение народа, запечатленное в его песнях, сказаниях, легендах. Здесь нет никаких содроганий и стенаний по поводу безвинно пролитой крови бояр да князей или сетований по поводу патологических отклонений в поведении царя Ивана. В народной памяти он остался как выдающийся правитель, более того, — народный заступник. Не верите? Тогда прочитайте нижеприведенное предание:

     Не надо только думать, что фольклорный текст записан совсем недавно от какого-нибудь просвещенного горожанина или колхозника, учившегося по советским учебникам и знакомого с художественной интерпретацией образа Ивана Грозного в романах и кинофильмах. Легенда записана этнографом Н.Я. Аристовым в 1878 году в селе Стеньшино Липецкого уезда Тамбовской губернии от столетнего безграмотного крестьянина Ивана Климова. Здесь нет ни слова осуждения, напротив — полнейшее одобрение действий царя, направленных и на укрепление державы, и на облегчение участи народа. Без строгости — и, если хотите, насилия — никакая власть (даже в крестьянской семье) немыслима. Народ это прекрасно понимал и именно за это уважал и ценил царя Ивана. И не просто уважал — любил. До не давнего времени (то есть почти на протяжении четырехсот лет) пелись, записывались и публиковались песни-плачи о смерти Ивана Грозного. Например, такие:

     Мало кто из царей удостоился подобных плачей. Уже в ХХ веке среди гребенских казаков был записан другой плач, в котором содержится прямое обращение к Ивану Грозному, призыв к царю, чтобы встал он из гроба и вернулся назад на землю, где без него нарушился порядок:

     Налицо полная нестыковка стереотипа, созданного историками, и представлениями, сохранившимися в народной памяти. Сразу же добавим: мнение летописцев также в основном совпадает с народным образом. В чем же дело? Почему столь значительные расхождения в подходах и оценках? Причина здесь одна: кажущаяся жестокость правления Ивана Грозного, сопровождавшегося массовыми репрессиями и многочисленными казнями, что якобы вскоре привело к разорению страны и распространению смуты. Так ли это? Казалось бы, специалисты должны делать подобные выводы, как говорится, с цифрами в руках. Но все дело в том, что и цифры и факты свидетельствуют об обратном.

     Историки-профессионалы давно подсчитали, что всего за время царствования Ивана Грозного было репрессировано и казнено разными способами от трех до четырех тысяч человек. Такие подсчеты имеют под собой совершенно бесспорную основу — поминальные списки (синодики), куда (кстати, по личному указанию самого царя) тщательно заносились имена всех убиенных и замученных. Нет оснований полагать, что, скажем, при Иване III безвинных жертв было меньше чем при Иване IV: недаром дед был прозван Грозным раньше внука. Не в этом дело — безвинная смерть не имеет оправдания, даже если иметь в виду одного человека.

     Речь же сейчас пойдет совершенно о другом — о несравнимости масштабов репрессий в России с тем, что происходило примерно в то же самое время в других частях мира и прежде всего — в Западной Европе. Только за одну Варфоломеевскую ночь с 23 на 24 августа 1572 года в Париже было зверски уничтожено свыше трех тысяч гугенотов (то есть почти столько, же, сколько погибло за все правление Ивана Грозного). Причем вырезан под корень был цвет французской нации, съехавшийся отовсюду на бракосочетание Генриха Наваррского и Маргариты Валуа ("королевы Марго"). Вслед за Парижем протестантские погромы прокатились по всей стране. Как отмечается в справочной литературе: только за первые две недели погибло около 30 тысяч гугенотов.

     Обратимся к другим европейским странам. В Англии по приказу короля Генриха VIII (он скончался в 1547 году, когда в далекой России Иван IV венчался на царство) было повешено 72 тысячи бродяг и нищих (сегодня бы сказали — бомжей, ибо почти все они являлись разорившимися крестьянами, лишенными крова и согнанными со своих мест в результате так называемого "огораживания", то есть отчуждения земель с целью их использования для получения капиталистической прибыли). Во время Нидерландской буржуазной революции испанцы истребили около 100 тысяч ни в чем не повинных мирных граждан (из них, по меньшей мере, 11 тысяч на кровавом счету герцога Альбы). Кроме того, в XVI веке по всей Европе продолжала зверствовать инквизиция: по скрупулезным подсчетам самих же инквизиторов, за это время только сожжено на кострах живьем и прилюдно было 28 540 "еретиков и ведьм". Эти цифры, позаимствованные из различных источников, суммарно приводит В.В. Кожинов в уже упоминавшейся книге "История Руси и русского слова" (М., 1999), а также в других своих публикациях. Нельзя не упомянуть и начавшийся в том же веке геноцид индейцев на осваиваемых испанцами и португальцами (а вслед за ними — англичанами и французами) территориях обеих Америк: здесь счет жертв шел уже на миллионы!

     Но вернемся назад, в Россию. Говорят (теперь это особенно модно), что, дескать, и не было вовсе на Руси никаких боярских заговоров, что все это померещилось патологически подозрительному царю, а кровожадные временщики, вроде Малюты Скуратова, рады-стараться были подлить маслица в огонь. Ну, зачем же так себе и другим голову морочить? Все русские цари-Рюриковичи отличались достаточной жестокостью, а Иван Грозный абсолютно заслуженно может претендовать на первый номер в списке кровавых тиранов и деспотов. Но тогда уж и из русской аристократии не нужно делать невинную овечку. Боярство представляло собой типичную олигархическую структуру, глубоко чуждую народным чаяниям и общегосударственным интересам. У русских бояр крамола да измена, что называется, в крови сидела (второй неизлечимой болезнью было "стукачество"). Можно даже сказать, что они уже во чреве матери думали, как бы себя подороже продать, к какому королю (польскому или шведскому) при случае переметнуться и как бы поболезненней насолить великому князю Московскому (а в дальнейшем — царю). Так что верховному правителю России сам Бог велел бдительно и непреклонно стоять на страже государственных интересов, защищать Отчизну от посягательств внешних и внутренних врагов, как заразу, искоренять измену и сепаратизм, и, как зеницу ока, хранить единство Державы и заботиться о процветании ее народа.

     Так кто же в таком случае расшатал могущество Российской державы, довел страну до разорения, ввергнул ее в Смуту и пригласил в качестве арбитров иноземных интервентов? Иван Грозный что ли? Да нет, все те же князья и бояре, которые до этого продавали Русь татарам, науськивая на соседей-однокровников карателей и грабителей, а теперь рады-радёхоньки были отдать Россию — всю сразу или по частям — полякам, литовцам, шведам и ливонцам. Они бы сделали это и раньше да царь Иван не позволил. И народ это прекрасно видел и понимал и был тысячу раз прав, объективно оценивая в своих песнях и сказках эпоху Ивана Грозного.

* * *

     За разглагольствованиями о зверствах, учиненных царем Иваном Грозным, как-то забывается о том, что сделал он для укрепления геополитической мощи Российского государства и утверждения его решающей роли на мировой арене. Ведь именно в эту мучительно трудную и трагическую эпоху Россия обрела Сибирь и стала такой, какой ее знают и по сей день. Долгое царствование Ивана Грозного (если вести счет от смерти его отца Василия, он правил свыше полувека, точнее 50 лет и 3 месяца) получило всестороннее освещение в официальном летописании. Существуют даже летописные произведения, посвященные отдельным периодам его правления: например, "Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича", "Казанский летописец", посвященный взятию столицы Казанского ханства и присоединению его к России. От Ивана Грозного осталась обширная переписка, имеющая высокие литературные достоинства. О времени царя Ивана написано немало мемуаров очевидцев, преимущественно недружелюбно настроенных к нему иностранцев и главного государственного изменника князя Андрея Курбского, бежавшего от царского гнева и перешедшего на службу к польскому королю. Находясь вдали от московских пытошных подвалов под защитой королевских жолнеров, он не только вступил в разоблачительную переписку с государем, но и написал обширный и желчный трактат под названием "История о великом князе Московском".

     Сам Иван IV с огромным вниманием и бережением относился к летописанию. Сохранились его собственноручные пометы на полях летописей, которые он читал в разные годы жизни. Особенно царя занимало летописное отображение его собственных деяний и их интерпретация. Именно в царствование Ивана Грозного и наверняка под его идейным руководством был составлен наиболее авторитетный литературно-летописный памятник той эпохи — уже упоминавшаяся выше "Степенная книга", доводящая изложение событий русской истории до конца лета 7068 (то есть до августа 1560 года). По заказу царя Ивана в 1568—1576 годах в Александровской слободе в самый разгар опричнины начал создаваться и грандиозный многотомный Лицевой летописный свод. Над его томами, каждому из которых предстояло стать рукописным шедевром, трудились лучшие переписчики и художники-иллюстраторы.

     Летописные, эпистолярные и мемуарные свидетельства помогают представить неоднозначный образ Грозного царя и его эпохи в самых различных аспектах. Как хорошо известно, в жизни царя и государства, доставшегося ему по праву престолонаследия, различаются несколько контрастных этапов. Ивану было всего три года, когда от тяжелой болезни скончался его отец и фактическая власть перешла в руки его матери — молодой и энергичной вдовы Елены Глинской. Княжеский род Глинских считался литовским, но происходил от татар, в XV веке перешедших на службу к Великому князю Литовского. Более того, как доподлинно установлено, основоположником рода Глинских был один из сыновей хана Мамая: после разгрома Мамаевых полчищ на Куликовом поле и умертвления отца наемными убийцами сын этот бежал в Литву, где получил в управление и кормление город Глинск (ныне находится на территории Сумской области Украины) — от его названия получил фамилию и весь род. (В XIV-XV веках многие татары переходили к оседлому образу жизни и целые кланы их получали земли и селились в литовских землях — точнее, это были исконно русские земли, захваченные Литвой). В дальнейшем отношения князей Глинских с литовско-польскими властителями разладились и они перешли на службу к русскому царю Василию III. Ему вскоре приглянулась молоденькая племянница опальных князей, и он взял ее в жены, отправив в монастырь бездетную супругу Соломонию. Спустя четыре года на свет появился Иван и, благодаря его матери, в жилах царей-Рюриковичей потекла татарская кровь и появились гены хана Мамая.

     Овдовев, Елена Глинская стала управлять Московией с помощью фаворита с тройной фамилией — молодого красавца-боярина Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского, с которым состояла в открытой любовной связи (злые языки уже в те времена шептали, что полюбовник царицы Елены и есть истинный отец Ивана Грозного). Пятилетнее регентство Елены сопровождалось непрерывными боярскими раздорами, в центре которых находилась сама царица и ее фаворит. Против них фрондировали даже собственный дядя Елены — Михаил Васильевич Глинский, которого неблагодарная племянница упрятала в темницу, хотя и была обязана ему всем. В конце концов царицу отравили, ее любовника — схватили, бросили в кремлевский застенок и уморили голодом, а не достигший совершеннолетия Иван попал под жесткую опеку бояр, беззастенчиво поправших его законные права на власть. Позже в письме изменившему другу — князю Андрею Курбскому царь самолично описал подробности тех лет, которые оставили неизгладимый след в его памяти:

     Зато уж теперь он не по наслышке, а наяву познал, что такое боярское всевластие и понял, что оно сулит Российской державе: раздробленность и разграбление, призвание иноземцев или переход в вассальную зависимость к соседним властителем. Буквально на глазах молодого царя начался губительный процесс расшатывания единого государства — главного детища его деда — и укрепление боярских вотчин и удельных княжеств. Если бы Иван IV не остановил вовремя разрыхления и эррозии власти, Смутное время на Руси могло начаться не в XVII, а в XVI веке. И он принимает (в 16-летнем возрасте!) единственно правильное решение — стать самодержцем, раз и навсегда покончить с боярским самоуправством. Поставленная цель легкой жизни не сулила и восторга со стороны высокородной знати не встретила. Началась затяжная, полная драматизма борьба — не на жизнь, а на смерть. 16 января 1547 года в Успенском соборе Московского кремля состоялось венчание Ивана IV на царство, а спустя две недели он женился на Анастасии Захарьиной-Юрьевой из рода боярина Кошки.

     Был ли Иван IV пассионарной личностью? Безусловно — да! Однако пассионарность может иметь как положительную, так и отрицательную направленность. Царю Ивану пришлось пройти через оба эти этапа. Сначала его жизнь была на подъеме, на взлете — он как бы парил в вышине, обозревая орлиными очами бескрайние российские просторы и камнем бросался на врагов. Именно в этом порыве он сумел зарядить своей энергией народ и элиту, сподвигнув их на покорение Казанского ханства. Взятие Казани, а вслед за тем и Астрахани, освобождение великой русской реки Волги явилось апафеозом молодого царя, подтвердившее могущество его державы. Летописец с воодушевлением подводил итог славным деяниям государя всея Руси:

     Русский летописец объективно относится к обеим сторонам конфликта, отдавая дань уважения мужественным защитникам Казани и высказывая особое уважение татарским женщинам:

     Казань пала 2 октября 1552 года. Победители вернулись в Москву. Но с той поры начались беды — поначалу в личной жизни царя, затем они, как чума, распространились по всей стране. 1-го марта 1553 года Иван тяжело заболел. Много дней он находился между жизнью и смертью, не приходя в сознание, бредил и не узнавал близких. Психологи называют подобную критическую ситуацию пограничной. С человеком, который через нее проходит и остается в живых, как правило, происходят сверхъестественные вещи — в его душе может произойти полный переворот. Действительно, на пороге смерти как бы приоткрывается окно в ноосферу, умирающий приобщается к совершенно необычной для него реальности и становится обладателем невиданой доселе информации. Пройдя через пограничную ситуацию, пережив клиническую смерть многие становятся ясновидящими и провидцами, получают энергетическую подпитку, совершают непредсказуемые поступки. Последние, к сожалению, могут иметь не только созидательную, но и разрушительную направленность.

     Как раз нечто подобное и произошло в жизни царя Ивана. Какая же истина открылась ему в запредельной бездне? Какие грозные предсказания и предупреждения услыхал он? Какого рода информацию неожиданно для самого себя получил? Почему, очнувшись от забытия, он вдруг превратился в необузданную и кровожадную бестию? Ответы на поставленные вопросы до сих пор не найдены. Однако именно с той поры Бог как будто отвернулся от него, и после болезни царя точно подменили. Беды продолжали обрушиваться на него одна за другой. В июне трагически гибнет его полугодовалый сын Дмитрий — первенец и наследник престола (в честь него впоследствии будет назван и последний сын Ивана Грозного — Дмитрий Угличский). Смерть обоих была ужасной: первого уронила нянька в воду при переправе через реку, и он утонул; второй, как известно, был зарезан или сам зарезался при невыясненных обстоятельствах. Судьба словно предупреждала Ивана.

     Тем временем бояре-олигархи решили взять реванш. Смертельная болезнь ненавистника лишь подтолкнула их, они поторопились поставить крест на еще не умершем царе, и переориентировались не на законного наследника, тогда еще живого Дмитрия, а на царева двоюродного брата Владимира Андреевича Старицкого. Впоследствии Иван Грозный сделает собственноручную приписку на полях официальной летописи: из текста следует, что 12 марта 1553 года в боярской думе произошел "Мятеж велик и шум и речи многия в всех боярех, а не хотят пеленичнику служити", то есть большинство бояр отказалось присягать на верность царевичу-младенцу (пеленичнику). Так оформился открытый боярский заговор, в котором активное участие приняло московское и новгородское духовенство.

     Некоторые историки и публицисты пытаются навязать читателям странный вопрос: кто был прав — царь или бояре? Представляется, что лучшим ответом на него могла бы стать история книгопечатания в России, начало которому было положено именно в эпоху Ивана Грозного (не раньше и не позже!), а царь воистину может считаться крестным отцом первой отечественной печатной книги. Напротив, бояре, духовенство и их ближайшее окружение всячески препятствовали осуществлению великого замысла первопечатника Ивана Федорова, преследовали его и травили, сожгли первую русскую типографию, пока, наконец, не вынудили друкаря-подвижника покинуть навсегда Москву. Иван Федоров прекрасно понимал, кто друг ему, а кто враг, о чем самолично поведал в послесловии к львовскому переизданию "Апостола":

     Что мог противопоставить Иван Грозный этой сплоченной и разветвленной оппозиции, когда даже ближайшие друзья отвернулись от него? В данной ситуации он принимает нестандартное, но, пожалуй, единственно правильное решение: порывает с былыми, предавшими его сподвижниками и создает военизированный орден по всем правилам европейских рыцарских орденов, но, как говорится, с русской спецификой. 300 лично преданных царю воинов, облаченных в монашеские рясы, под которой носилась кольчуга и оружие, составили ядро новой царской гвардии. Им был придан отряд ("приказ") из 500 опричных стрельцов. Опричники беспрекословно подчинялись своему вождю, став безжалостными исполнителями его воли в борьбе с боярской крамолой. Для материальной подпитки ордена в его распоряжение передавались лучшие земли, конфискованные у бояр. Земли эти именовались опричными (от архаичного слова "опричь" — что значит "кроме"). По данному понятие все невиданное до сих пор явление получило название опричнины, а новых царевых слуг прозвали опричниками.

     Удивительно, но факт: от опричнины практически не осталось никаких документов, не сохранилось и надежных летописных свидетельств. Лишнее подтверждение, что Иванов орден действовал по принципу других тайных обществ. За примерами далеко ходить было не надо: прибалтийскими сопредельными землями управлял Ливонский орден, образованный, как известно, в 1237 году путем слияния двух других духовно-рыцарских орденов — тевтонов и меченосцев, могущественных военизированных объединений, возникших на волне Крестовых походов по образцу древних тайных обществ. Их отличительная черта — жесткая иерархия, железная дисциплина и беспрекословное повиновение предводителям и вождям.

     Военно-религиозная структура опричного монашеского братства царя Ивана вполне могла быть создана по образцу (и даже с учетом уставов) этих мощнейших и полутайных (во всяком случае закрытых для непосвященных) организаций Европейского Средневековья. Лишь цвет плащей был разным: европейские рыцари предпочитали белые с черными (тевтоны, меченосцы) или красными (тамплиеры) крестами, а русские "лыцари" избрали черное монашеское одеяние, в каком выехал перед началом Куликовской битвы черноризец Пересвет на поединок, обессмертивший его имя.

     Русские летописи очень скупо рассказывают об опричных временах, перечисляя в основном казненных и замученных. Главным источником, откуда историки четыре с половиной века черпают все душераздирающие факты, связанные с опричниной, являются мемуары иноземцев. Среди них — действительные очевидцы событий, более того — сами служившие некоторое время в опричниках (Иван Грозный не гнушался услугами наемников, набирая их из числа пленных или перебежчиков). Интересные записки оставили дипломаты и купцы.

     Однако ко многим из приводимых иностранцами фактам и цифрам следует относиться с большой долей осторожности. Мемуары создавались врагами Ивана Грозного, так или иначе пострадавшие от него и мстившие (естественно, оказавшись в недосягаемости) царю при помощи клеветы и баснословных преувеличений. Каковы могли быть эти преувеличения, свидетельствует цифра погибших новгородцев во время опричного погрома зимой 1569/70 годов, приводимая англичанином Джеромом Горсеем в его "Записках о России". Горсей говорит о 700 тысячах погибших — цифра не просто преувеличеная, а абсолютно фантастическая. По беспристрастным и полностью объективным подсчетам историков, она завышена не менее чем в 200 раз! Полностью сохранившиеся в синодиках поминальные записи свидетельствуют, что опричники уничтожили в Новгороде до 2800 человек (цифра тоже немалая, но, конечно же, не сравнимая с английской статистикой). Аналогичным образом большие сомнения вызывает нарисованный иностранными авторами образ опричников, которые якобы разъезжали повсюду с привязанной к крупу коня отрубленной собачей головой, демонстрируя тем самым свою преданность государю и предупреждая царских недругов об ожидаемой участи. Образ, конечно, колоритный, но, как заметил один историк, собак бы на всех в стране не хватило. Вообще же более чем прискорбно, когда мы вынуждены изучать историю не по собственным летописям, а по не выдерживающим критики иностранным источникам.

     Вот под этим углом зрения (то есть с 200-кратной поправкой в сторону уменьшения) следует относиться и к прочим иностранным известиям. Они-то обычно и привлекаются для дискредитации Ивана Грозного и проводимой им как внутренней, так заодно и внешней политики. Тем не менее свидетельства очевидцев (безотносительно к их субъективности и тенденциозности) рисуют душераздирающие картины повседневной опричной действительности. Вот, например, как все это выглядело в Москве, по рассказу Иоганна Таубе и Элерта Крузе — ливонских дворян (первый — из Риги, второй — из Дерпта), оказавшихся сначала в плену, а затем ненадолго взятых на опричную службу:

     Джером Горсей дополняет ужасную картину другими подробностями, рассказывая в том числе и о казни придворного врача — того самого знаменитого Бомелия, который выведен в качестве поставщика ядов и любовных снадобий в опере Римского-Корсакова "Царская невеста", написанной по одноименной трагедии Льва Мея:

     Что тут можно сказать? Конечно, оправдания зверствам нет и быть не может! Но, к великому сожалению, такова в те времена (да и не только в те) была печальная историческая действительность. Положа руку на сердце, придется признать, что доведись противникам царя лишить его власти, боярский кровавый разгул мало бы чем отличался от опричного. Стало бы от этого кому-нибудь легче? Об иноземных же “нравах” вообще говорить не приходится. Конкретные факты — лучшее тому подтверждение. Как известно, те самые шведы, которые зарились на северо-западные русские земли, начиная с Невской битвы и кончая Полтавской баталией, и с которыми царь почти двадцать лет вел малоуспешную Ливонскую войну, — неоднократно разоряли и сжигали православный Валаамский монастырь, устраивая при этом настоящую охоту за ни в чем не повинными иноками и убивая пойманных самым изощренным способом. Спрашивается: в чем провинились перед суровыми шведами смиренные иноки, посвятившие свою жизнь Богу?

     Ужасы войн и расправ одинаковы во все времена. И Россия здесь вовсе не исключение. Точно так же, как опричники царя Ивана в Москве, вели себя и "благородные" рыцари-крестоносцы на улицах и в домах Константинополя, вероломно захваченного ими в апреле 1204 года, бургундцы Карла Смелого — в кварталах Льежа, после его штурма в 1468 году, испанские конкистадоры — при разграблении столицы ацтекской империи Теночтитлана в 1521 году, солдатня Валленштейна, разорившая пол-Европы во времена Тридцатилетней войны. И т. д. Список можно продолжать в пространстве и во времени до бесконечности.

     Затяжная Ливонская война началась в январе 1558 года. За полтора столетия до Петра Великого Иван Грозный попытался прорубить "окно в Европу" и вернуть России по праву принадлежавшие ей земли, отторгнутые алчными иноземцами. Праведность этой многотрудной, кровопролитной и, к сожалению, безрезультатной войны понимали все — от царя до рядового стрельца. Всеобщее воодушевление и надежды в концентрированной форме сумела выразить летописная "Степенная книга":

     Русские воины и многие воеводы, как всегда, когда дело идет о судьбе Отечества, проявляли чудеса героизма. Воистину всенародный отпор получили полчища польского короля Стефана Батория — одного из главных претендентов на "ливонское наследство, — вторгшиеся в русские земли и в 1582 году осадившие Псков. Горожане все как один поднялись на защиту "Брестской крепости" XVI века. Священнослужители и монахи воодушевляли стрельцов, нередко возглавляя атаки и контратаки, дети стояли на стенах рядом с отцами и отражали непрерывные атаки поляков и литовцев, женщины вставали в строй рядом с мужьями и братьями, заменяя убитых и раненых. Летописец рисует картины всенародного сопротивления с поистине эпическим и былинным размахом:

     ...Опричнина была упразднена в конце августа 1572 года — так же неожиданно, как в свое время и провозглашена. Политика царя Ивана характеризовалась достаточной непредсказуемостью — впрочем, сия черта была присуща русским политическим деятелям испокон веков, вплоть до нашего времени.

* * *

     Несмотря на свое прозвище и утвердившийся имидж, Иван Грозный был одним из просвещеннейших людей своего времени. Любил петь и сочинял музыку: его стихиры сохранились и исполняются по сей день. Царь был поразительно начитан и владел уникальной библиотекой, многие раритеты которой вместе с сокровищами византийских императоров привезла в Москву его бабка — Софья Палеолог. Библиотека, где, наряду с другими шедеврами хранилась полностью уцелевшая "История Рима" Тита Ливия (как известно, из 142 ее книг до сих пор было найдено и опубликовано только 35), находилась в тайном кремлевском подземелье; впоследствии следы ее затерялись, а неоднократные попытки отыскать бесценные рукописи и инкунабулы до сих пор не увенчались успехом.

Громадное значение имеет эпистолярное наследие Ивана Грозного. Его письма к разным лицам по праву считаются культурными памятниками и входят в золотой фонд древнерусской литературы. По ним изучают живой язык и мировоззрение эпохи. Царь состоял в личной переписке со многими монархами Европы, причем в письмам к ним чувствовал себя весьма расковано и нередко давал полную волю страстям. Так, он однажды надиктовал такой ответ датскому королю, что посол, возвращавшийся в Копенгаген, счел за благо вообще утаить царскую эпистолу от своего верховного сюзерена. А в письме к английской королеве Елизавете он ничтоже сумняшеся обозвал венценосную особу потаскухой за то, что она не смогла повлиять на решение парламента, отклонившего ратификацию договора о военном союзе с Россией. Английских парламентариев Иван обозвал "мужиками торговыми", а Елизавете вообще перестал писать, хотя незадолго перед тем сватался поочередно — сначала к ней самой, а затем, получив отказ, к ее родственнице Марии Гастингс.

     Семейная жизнь Ивана заслуживает особого разговора. Естественно, все его официальные браки скрупулезно фиксировались в летописях. Что касается бурной внебрачной жизни, то она стала предметом не только бытовых слухов, но и дипломатической переписки. Мемуаристы также не оставили более чем разгульную жизнь царя без внимания. Историки обычно признают семь браков Ивана Грозного. С этой цифрой однако согласны не все. Церковь отказывалась освящать последние браки царя, и тот действовал вопреки мнению церковных иерархов. Брал себе очередную жену "просто так", а предыдущую отправлял в монастырь. Так поступил он, к примеру, с 4-й и 5-й женами — Анной Колтовской и Анной Васильчиковой. Первые три — народная любимица Анастасия Захарьина-Юрьева, необузданная кабардинка Мария Темрюковна и смиренная Марфа Собакина, отравленная врагами и завистниками (знаменитая "Царская невеста") — померли, оставаясь царицами). Шестой женой без согласия церкви стала совершенно не вписывающаяся в логику событий "вдова дьяка" (?!) Василиса Мелентьевна. Хотя великий драматург А.Н. Островский и написал об этом браке царя драму, и она до сих пор не сходит со сцены театров, —некоторые историки подвергают сомнения сам факт существования таинственной Василисы Мелентьевны, считая упоминание ее в летописи чьей-то позднейшей "шуткой". Последняя и седьмая по счету официальная жена Ивана Грозного — Мария Нагая — стала матерью убиенного царевича Дмитрия и долго еще (уже будучи постриженной в монахини) продолжала играть роль царской вдовы в трагических событиях Смутного времени, публично признавая чудом спасшимся то одного Лжедмитрия, то другого.

     Иван Грозный не колеблясь отправил в монастырь не только собственных супружниц, но и первых двух жен старшего сына Ивана, смертельно раненного железным посохом во время приступа ярости в ноябре 1581 года. Считается, что причиной столкновения с сыном стали сексуальные домогательства отца к третей жене царевича Ивана — Елене Шереметьевой. Словом, в царских покоях, в Кремле и Александровской слободе, ставшей временной столицей государства, происходило примерно то же самое, что несколько раньше в Англии времен царствования Генриха VIII: король, как известно, отличался поразительной распущенностью, имел шесть жен (с некоторыми из них он расправлялся еще более безжалостно, чем Иван Грозный, разрешая семейные конфликты с помощью палача) и не побоялся по данному поводу вступить в открытый конфликт с церковью, разорвать всяческие отношения с Римским папой, положив начало английской Реформации и отправив заодно на плаху строптивого канцлера — великого гуманиста и основоположника европейского утопического социализма Томаса Мора.

     Бог точно наказал Ивана Грозного за его грехи: царь умирал долго и мучительно. Считается, что ему помогли отправиться в мир иной раньше времени. Способ отравления выбрали изощренный — под видом лекарств давали снодобье, содержащее смертельную концентрацию ртути. Экспертиза подтвердила это совсем недавно: во время реставрационныз работ в Архангельском соборе Кремля, среди прочих, была вскрыта гробница Ивана IV, и его костные останки отправлены в криминалистическую лабораторию: анализ подтвердил наличие в них повышенного содержания ртути, могущего привести к преждевременной и насильственной смерти. Одновременно известный антрополог М.М. Герасимов создал скульптурный портрет царя, восстановив по черепу его подлинный облик. Герасимов не поддерживал версию насильственной смерти царя. Впрочем, послушаем его самого:

     “23 апреля 1963 года специальная комиссия Министерства культуры СССР под председательством профессора А. П. Смирнова вскрыла гробницу царя Ивана IV в целях проведения исторического исследования.

     Несмотря на скепсис современных ученых, отравление царя для его современников не являлось тайной. Об этом в один голос свидетельствуют и отечественные, и иностранные авторы. В.Н. Татищев приводит в своей "Истории Российской" факты из утраченной ныне, к сожалению, летописи, созданной в окружении патриарха Иова: здесь прямо говорится об отравлении царя Ивана. В "Записках" Станислава Жолкевского называется и главный заказчик — Борис Годунов: "Он лишил жизни Иоанна, подкупив английского врача, который царя Иоанна лечил…" Приведенный фрагмент, кстати, в свое время привлек внимание А.П. Чехова, выписавшего его при сборе материалов для диссертации "Врачебное дело в России". Другие авторы называют иных лиц, заинтересованных в скорейшем устранении царя. Удивляться этому, разумеется, не приходится, ибо к концу царствования Ивана Грозного врагов у него во много раз больше, чем было в при восхождении на престол.

     Джером Горсей, оказавшийся в ту пору в очередной раз в Москве, был вхож в царские покои, и оказался свидетелем последних дней, часов и даже минут жизни Ивана Грозного. В те дни англичанин, прибывший в Москву с посольством, постоянно находился в Кремле, однажды царь даже пригласил его посмотреть "тайную тайных" — свою сокровищницу, где самолично демонстрировал наиболее интересные драгоценные камни и рассказывал об их таинственной силе (рассказ царя дословно записан в дневник любознательного англичанина).

     И царь, и его приближенные предчуствовали, что смерть не за горами. О том же свидетельствовали и ноосферные явления. В летописи про то сказано так: "В ту же зиму (1584 года) явилось знамение на небесах в Москве: меж церковью Благовещения и колокольней Ивана Великого явился крест на небесах да звезда с хвостом. Ближние люди возвестили царю Ивану о том знамении, царь же Иван, выйдя на Красное крыльцо и посмотрев на то знамение, сказал окружающим: "Сие знамение ко смерти моей". Понятно, что хвостатая звезда —комета, которая, впрочем, добра никогда не сулила. Но огненный крест —предупреждающий знак ноосферы…

     Когда в феврале у царя Ивана появились первые признаки опасного недомогания, в далекую Лапландию были срочно отправлены гонцы с заданием — немедленно доставить в столицу самых лучших колдунов и шаманов: они должны были остановить развитие болезни и излечить царя от смертельного недуга. Но когда знаменитых саамских целителей по санному пути наконец привезли в Москву, они отказались лечить царя. "Он скоро умрет. Мы помочь бессильны," — сказали лопари-шаманы и назвали точную дату смерти — вечером 18 марта (от царя, естественно, этот безжалостный приговор утаили). Так оно и случилось — шаманы слов на ветер никогда не бросали.

Джером расписывает последний день царя по часам и минутам. Около третьего часа по полудню самодержец отправился в баню. По дороге в мыльню распевал свои любимые стихиры. В покои вернулся около семи — довольный и распаренный. Последние дни царь самостоятельно почти не передвигался — его носили на руках приближенные. Так и в тот роковой вечер: Ивана посадили на постель, и он велел принести шахматы, до которых был большой охотник, решив сыграть перед сном партию-другую с очередным фаворитом — Родионом Биркиным, молодым рязанским дворянином, отправленным после смерти царя послом в Грузию. В некотором отдалении по рангам расположилась свита. Первым стоял Борис Годунов. Джером Горсей находился тут же и описал дальнейшее с кинематографической точностью:

     Ко дню кончины царю Ивану Васильевичу Грозному шел всего лишь 54-й год, хотя на дошедших прижизненных портретах выглядел он глубоким стариком. Сохранился и словесный портрет царя Ивана — на основании свидетельств очевидцев его дал князь Семен Иванович Шаховской в собственноручно написанной "Летописной книге":

     История все расставила по своим местам. Как бы ни кляли царя Ивана прошлые и нынешние историки и в каких бы смертных грехах его ни обвиняли — они не в силах отрицать: величие России, ее авторитет для остального мира, ее стратегическая мощь во многом утвердились и окончательно укрепились именно в эпоху Ивана Грозного. Его наиболее дальновидным последователям, таким, как Петр I и Екатерина II, осталось добавить лишь несколько дополнительных штрихов к тому великому геополитическому полотну, которое именуется Россия.

     Подлинно великие историки (а также политики и писатели) всегда осознавали истинное значение мощной и противоречивой фигуры Ивана IV для последующих судеб Отечества. Их точку зрения во многом сумел выразить Н.М. Карамзин, не пожалевший черной краски, чтобы во всех отвратительных подробностях показать мерзкие деяния Ивана Грозного, и вместе с тем завершивший 9-ю книгу "Истории Государства Российского", посвященную царствованию предпоследнего представителя династии Рюриковичей, следующими провидческими словами:

* * *

     Влияние летописей на формирование общественного сознание и индивидуального мировоззрения неоспоримо. Однажды сформулированное, оно продолжает действовать — непосредственно и опосредованно — на протяжении многих веков, проявляясь в самых неожиданных местах и самым непостижимым образом. Образ Ивана Грозного лучший тому пример. Историки разного калибра вылили на него столько грязи, сколько не выливали, пожалуй, на всех остальных Рюриковичей вместе взятых. И что же? Как уже отмечалось, в обыденном сознании мощная и колоритная фигура Грозного царя нисколько не померкла. В представлении последующих поколений она стала такой же эпической, как былинные князья и богатыри.

     Нелишне отметить также, что наши представления о царе Иване в последние полстолетия формировались не столько под воздействием летописных первоисточников и многочисленных научных или околонаучных исследований, но также и художественного фильма Сергея Эйзенштейна “Иван Грозный”. Его влияние на массовое сознание в психологическом ключе сравнимо разве что с ошеломляющим впечатлением, которое производило на зрителей — особенно первоначально — полотно Ильи Репина “Иван Грозный убивает своего сына” (так оно прозвано в обиходе).

     Хорошо это или плохо? Правильно или неправильно? Думается, что применительно к данному конкретному случаю — совсем даже неплохо. Сергей Эйзенштейн (1898—1948) создал монументальное кинополотно, равное которому ранее мировой кинематограф никогда не знал (и по сей день не знает). Здесь есть всё — в гармонической целостности: прекрасный, продуманный сценарий, гениальная режиссура; классический, хрестоматийный монтаж; великолепный актерский ансамбль и неповторимая музыка Сергея Прокофьева. По мнению всех без исключения кинокритиков и авторитетных жюри творение Эйзенштейна непременно входит в число десяти лучших фильмов всех времен и народов, нередко открывая этот список^*.

     Фильм никогда бы не стал непревзойденным шедевром, если бы в нем отсутствовали правдивые исторические образы. Автор фильма — не просто выдающийся кинорежиссер, но и один из самых эрудированных людей своего времени. Прежде чем приступить к написанию сценария, а затем и постановке фильма, о царе Иване, он изучил все летописные своды и необозримый океан прочей литературы. В итоге была создана добротная научно-художественная фактура, которая объективно отражала роль жестокой и трагической личности царя и государя всея Руси как радетеля Отечества. Здесь — в противовес обывательским и псевдонаучным стереотипам — успешно преодолен барьер очернительства и отброшен ярлык "кровавого деспота" (приклеенный в основном иностранными злопыхателями).

     Судьба великого фильма сложилась трагично. 1-я серия, снятая в тяжелейших условиях эвакуации (начало работы — в апреле 1943 года; вышла на экраны в январе 1945 года), вызвала — несмотря на военное время — всеобщий восторг и получила Сталинскую премию 1-й степени. 2-я серия была отснята ударными темпами, но ее постигла печальная участь. Просмотрев готовый материал, Сталин произнес только одно слово: “Смыть!” После смертельного приговора вождя фильм на целых двенадцать лет был запрещен к показу и вышел на экраны уже после осуждения “культа личности”. Работа над 3-й серией была тотчас же прекращена; успели отснять только несколько эпизодов, из коих сохранился, по меньшей мере, один — допрос немецкого опричника и лазутчика Генриха Штадена. Однако полный киносценарий был издан ранее, и сегодня нетрудно проникнуть в общий замысел всего фильма. Сохранилась и подробная раскадровка 3-й серии, сделанная самим Эйзенштейном, который был отменным рисовальщиком. Безусловно, впечатляет финал трилогии — царь Иван на берегу Балтийского моря — его заветной мечты и, быть может, главного дела всей его жизни. Данная тема рефреном песни (слова Владимира Луговского) проходит через все три серии фильма.

     Сталин не скрывал причин своей немилости. Его раздражали не только сцены, где Иван Грозный терзается из-за происходящих по его наущению смертоубийств, но общая концепция сценария. Пригласив создателей киношедевра на беседу, он высказал, одну поразительную мысль, любопытную с точки зрения представлений генералиссимуса о русской истории. Эйзенштейну и Черкасову (исполнителю главной роли) было заявлено следующее: “Вы показали Ивана Грозного чересчур мнительным и мягким (вот так-то!) царем: если бы он довел опричнину до конца и перерезал всех бояр, не было бы в России впоследствии никакого Смутного времени”. Безусловно, доля истины в словах Сталина есть. Но сколь же жестока сия истина!