|
РАСКОЛОМ ПРИНЯТО
НАЗЫВАТЬ произошедшее во второй
половине XVII века отделение от
господствующей Православной Церкви
части верующих, получивших название
старообрядцев, или раскольников.
Значение Раскола в русской истории
определяется тем, что он являет собой
видимую отправную точку духовных
нестроений и смут, завершившихся в
начале XX века разгромом русской
православной государственности.
О Расколе писали
многие. Историки — каждый по-своему —
толковали его причины и разъясняли
следствия (большей частью весьма
неудовлетворительно и поверхностно).
Рационализированные беспомощны там,
где для решения вопросов требовалось
понимание духовных, таинственных
глубин народного сознания и
благодатного церковного устроения.
Непосредственным
поводом для Раскола послужила так
называемая «книжная справа» — процесс
исправления и редактирования
богослужебных текстов. Не один историк
останавливался в недоумении перед
трудным вопросом: как столь ничтожная
причина могла породить столь великие
следствия, влияние которых мы до сих
пор испытываем на себе? Между тем ответ
достаточно прост — беда в том, что его
не там искали. Книжная справа была лишь
поводом, причины же, настоящие,
серьезные, лежали гораздо глубже,
коренясь в основах русского
религиозного самосознания.
Религиозная жизнь
Руси никогда не застаивалась. Обилие
живого церковного опыта позволяло
благополучно решать самые сложные
вопросы в духовной области. Наиболее
важными из них общество безоговорочно
признавало соблюдение исторической
преемственности народной жизни и
духовной индивидуальности России, с
одной стороны, а с другой — хранение
чистоты вероучения независимо ни от
каких особенностей времени и местных
обычаев.
Незаменимую роль в
этом деле играла богослужебная и
вероучительная литература. Церковные
книги из века в век являлись той
незыблемой материальной скрепой,
которая позволяла обеспечить
непрерывность духовной традиции.
Поэтому неудивительно, что по мере
оформления единого централизованного
Русского государства вопрос о
состоянии книгоиздания и пользования
духовной литературой превращался в
важнейший вопрос церковной и
государственной политики.
Еще в 1551 году Иоанн IV
созвал собор, имевший целью
упорядочить внутреннюю жизнь страны.
Царь самолично составил перечень
вопросов, на которые предстояло
ответить собранию русских пастырей,
дабы авторитетом своих решений
исправить изъяны народной жизни,
препятствовавшие душеспасению и
богоугодному устроению Русского
царства.
Рассуждения собора
были впоследствии разделены на сто
глав, откуда и сам он получил название
Стоглавого. Предметом его внимания,
среди многих других, стал и вопрос о
церковных книгах. Их порча через
переписывание неподготовленными
писцами, допускавшими ошибки и
искажения, была очевидна для всех.
Собор горько жаловался на
неисправность богослужебных книг и
вменил в обязанность протопопам и
благочинным исправлять их по хорошим
спискам, а книг непересмотренных не
пускать в употребление. Тогда же
возникло убеждение, что надо завести
вместо писцов типографию и печатать
книги.
После Стоглава вплоть
до половины XVII века дело исправления
книг существенных изменений не
претерпело. Книги правились с добрых
переводов по славянским древним
спискам и неизбежно несли в себе все
ошибки и неисправности последних,
которые в печати становились еще
распространеннее и тверже.
Единственное, чего удалось достигнуть,
было предупреждение новых ошибок —
патриарх Гермоген установил для этого
при типографии даже особое звание
книжных справщиков.
В Смутное время
печатный дом сгорел, и издание книг на
время прекратилось, но, как только
обстоятельства позволили опять, за
издание взялись с завидным рвением. При
патриархе Филарете (1619—1633), Иоасафе I
(1634—1641) и Иосифе (1642—1652) труды,
предпринятые по этой части, доказали
необходимость сверки не по славянским
спискам, а по греческим оригиналам, с
которых когда-то и делались
первоначальные переводы.
В ноябре 1616 года
царским указом поручено было
архимандриту Сергиевской лавры
Дионисию, священнику села
Климентьевского Ивану Наседке и
канонархисту лавры старцу Арсению
Глухому заняться исправлением
Требника. Справщики собрали
необходимую для работы литературу (кроме
древних славянских рукописей было у
них и четыре греческих Требника) и
принялись за дело с живым усердием и
должной осмотрительностью. Арсений
хорошо знал не только славянскую
грамматику, но и греческий язык, что
давало возможность сличения текстов и
обнаружения многочисленных ошибок,
сделанных позднейшими переписчиками.
Книгу исправили —
себе на беду. В Москве огласили их
еретиками, и на соборе 1618 года
постановили: "Архимандрит Дионисий
писал по своему изволу. И за то
архимандрита Дионисия да попа Ивана от
церкви Божией и литургии служити
отлучаем, да не священствуют". Пока
происходили соборные совещания,
Дионисия держали под стражей, а в
праздничные дни в кандалах водили по
Москве в назидание народу, кричавшему:
"Вот еретик!" — и бросавшему в
страдальца чем ни попадя.
Восемь лет томился в
заточении архимандрит, пока патриарх
Филарет не получил в 1626 году письменный
отзыв восточных первосвятителей в
защиту исправлений, произведенных
Дионисием. Как первый, дальний еще
раскат грома предвещает грядущую бурю,
так этот случай с исправлением
Требника стал первым провозвестником
Раскола. В нем с особой отчетливостью
отразились причины надвигающейся
драмы, и потому он достоин отдельного
обстоятельного рассмотрения.
Дионисия обвинили в
том, что он "имя Святой Троицы велел в
книгах марать и Духа Святого не
исповедует, яко огнь есть". На деле
это означало, что исправители полагали
сделать перемены в славословиях Святой
Троицы, содержащихся в окончании
некоторых молитв, и в чине водосвятного
молебна исключили (в призывании ко
Господу "освятить воду сию Духом
Святым и огнем") слова "и огнем",
как внесенные произвольно
переписчиками.
Бурная и резкая
отповедь, полученная справщиками,
осуждение и заточение Дионисия кажутся
большинству современных
исследователей совершенно
несоответствующими малости его "проступка"
* . Неграмотность и сведение личных
счетов не может удовлетворительно
объяснить произошедшее. Исправление в
большинстве случаев сводилось просто к
восстановлению смысла, да и против
справщиков выступали не только
малоученые уставщики лавры, но и
московское духовенство. Ученый старец
Антоний Подольский написал даже против
Дионисия обширное рассуждение "Об
огне просветительном"...
* Даже церковные
авторитеты, известные своей широкой
эрудицией, — такие, как отец Георгий
Флоровский (в его "Путях русского
богословия"), недоуменно говорят о
"неясности дела", о том, что "мы с
трудом можем сообразить, почему
справщиков судили и осудили с таким
надрывом и возбуждением".
Причина непонимания
здесь — как и во многих иных случаях,
одна: оскудение личного духовного
опыта, присущего настоящей,
неискаженной церковной жизни. Его
значение невозможно переоценить. Мало
того, что он дает человеку бесценный
внутренний стержень, живую уверенность
в смысле и цели существования — в
масштабах исторических он служит
единственным связующим звеном в
бесконечной череде сменяющих друг
друга поколений, единственным мерилом
преемственности и последовательности
народной жизни, единственной гарантией
понимания нами собственного прошлого.
Ведь содержание этого духовного опыта
не меняется, как не меняется Сам Бог —
его неисчерпаемый источник.
Что касается
осуждения Дионисия, то оно прямо
связано с той ролью, какую играло
понятие благодатного огня в
православной мистике. Дело в том, что
описать достоверно и точно благодатные
духовные переживания человека
невозможно. Можно лишь образно
засвидетельствовать о них. В этих
свидетельствах, рассеянных во
множестве на страницах Священного
Писания и творений Святых Отцов, чуть
ли не чаще всего говорится об огне. "Огонь
пришел я низвесть на землю: и как желал
бы, чтобы он уже возгорелся!" (Лк. 12:49)
— свидетельствует Сам Господь о
пламени благочестивой ревности, любви
и милосердия, которым пламенело Его
сердце.
"Духа не угашайте"
(1 Сол. 5:19), — призывает христиан
первоверховный апостол Павел. "Я
всеми силами молюсь о вас Богу, чтобы Он
вверг в ваши сердца огнь, да возможете
право править вашими намерениями и
чувствами и отличать добро от зла", —
говорил своим духовным чадам Антоний
Великий, древний основатель скитского
монашеского жития. Учитывая высочайший
уровень личного благочестия на Руси в
начале XVII века, полноту и глубину
благодатного опыта не только среди
иночества, но и у большинства мирян, с
этой точки зрения вряд ли покажется
странной болезненная реакция общества
на правку Дионисия.
В ней усмотрели
противоречие с самой духовной жизнью
Церкви, заподозрили опасность
пренебрежительного, бестрепетного
отношения к благодати Божией, "огнем
попаляющей" терние грехов
человеческих. Опасность эта в
общественном сознании, еще не
успокоившемся после мятежей Смутного
времени, прочно связывалась с ужасами
государственного распада и державной
немощи. По сути дела Дионисий был прав
— слова "и огнем" действительно
являлись позднейшей вставкой,
подлежащей исправлению, но и
противники его вовсе не были невеждами
и мракобесами.
Дело исправления
оказалось вообще трудным и сложным.
Речь шла о безупречном издании чинов и
текстов, переживших вековую историю,
известных во множестве разновременных
списков — так что московские справщики
сразу были вовлечены во все
противоречия рукописного предания. Они
много и часто ошибались, сбивались и
запутывались в трудностях, которые
могли бы поставить в тупик и
сегодняшних ученых * .
* Понятие "исправного
издания" далеко не однозначно, и
самый вопрос о соотношении славянского
и греческого текстов тоже не прост и не
может быть сведен к проблеме "оригинала"
и "перевода". Тем более сложной
становилась работа из-за ее
принудительной спешности, ибо книги
правились для практической нужды, ради
немедленного употребления.
Впрочем, для
успешности работ было сделано все, что
можно. Непрестанное внимание уделялось
предприятию на самом высоком уровне.
"Лета 7157 (1649), мая в девятый день по
государеву цареву и великого князя
Алексея Михайловича всея Руси указу, и
по благословлению господина святителя
(патриарха — прим. авт.) Иосифа...
ведено было ехати в Иерусалим".
Следствием указа стало отправление на
Восток за древними достоверными
списками книг келаря Арсения Суханова,
исколесившего в поисках таковых не
одну сотню верст и вывезшего в Россию
около семисот рукописей, 498 из которых
были собраны им в Афонских монастырях,
а остальные обретены в "иных
старожитных местах".
25 июля 1652 года
патриаршество всея Руси принял
новгородский митрополит Никон.
Связанный с государем Алексеем
Михайловичем узами тесной личной
дружбы, одаренный недюжинными
способностями ума и волевым
решительным характером, он с присущей
ему энергией взялся за дела церковного
устроения, среди которых важнейшим
продолжало числиться дело исправления
книг. В тот день вряд ли кому могло
прийти в голову, что служение Никона
будет прервано драматическими
событиями: Расколом, борьбой за
самостоятельность церковной власти,
разрывом с царем, соборным судом и
ссылкой в дальний монастырь — в
качестве простого поднадзорного
монаха.
Через два года по
вступлении на престол первосвятителя
России патриарх созвал русских
архиереев на собор, где была
окончательно признана необходимость
исправления книг и обрядов. Когда
первая часть работы была проделана, то
для рассмотрения ее Никон созвал в 1656
году новый собор, на котором вместе с
русскими святителями присутствовали
два патриарха: Антиохийский Макарий и
Сербский Гавриил. Собор одобрил
новоисправленные книги и повелел по
всем церквам вводить их, а старые
отбирать и сжигать * .
* Следует сказать, что
жгли книги не почему-либо иному, как из
глубокого уважения к ним. Содержащие
священные тексты книгу — пусть она
даже содержит ошибки, делающие ее
неприемлемой — нельзя просто
выбросить или порвать. Ее должно сжечь,
ибо огонь есть символ очищения. Так же,
кстати, уничтожаются иконы, вышедшие из
употребления по старости или
испортившиеся.
Казалось бы, все
происходит в полнейшем соответствии с
многовековой церковной практикой, ее
традициями и не может вызвать никаких
нареканий. Тем не менее именно с этого
времени появляются в среде духовенства
и народа хулители "новшеств",
якобы заводимых в Церкви и в
государстве Русском всем на погибель.
Царю подавали
челобитные, умоляя защитить Церковь.
Про греков, считавшихся источниками
"новшеств", говорили, что они под
турецким игом изменили Православию и
предались латинству. Никона ругали
изменником и антихристом, обвиняя во
всех мыслимых и немыслимых грехах.
Несмотря на то, что подавляющее
большинство населения признало дело
"книжной справы" с пониманием и
покорностью, общество оказалось на
грани новой Смуты.
Патриарх принял свои
меры. Павел, епископ Коломенский,
отказавшийся безоговорочно подписать
соборное определение, одобрявшее
исправления, был лишен сана и сослан в
Палеостровский монастырь, другие вожди
Раскола (протопопы Аввакум и Иоанн
Неронов, князь Львов) также разосланы
по дальним обителям. Угроза новой Смуты
отпала, но молва о наступлении
последних времен, о близком конце света,
о патриаршей "измене" продолжала
будоражить народ.
С 1657 года, в результате
боярских интриг, отношения царя с
патриархом стали охладевать.
Результатом разрыва стало оставление
Никоном Москвы в 1658 году и его
добровольное самозаточение в
Воскресенской обители. Восемь лет
пробыл патриарх в своем любимом
монастыре. Восемь лет столица
оставалась без "настоящего"
патриарха, обязанности которого самим
же Никоном были возложены на
Крутицкого митрополита Питирима.
Положение становилось невыносимым, и в
конце концов недоброжелатели
первосвятителя добились своего: в
конце 1666 года под председательством
двух патриархов — Антиохийского и
Александрийского, в присутствии десяти
митрополитов, восьми архиепископов и
пяти епископов, сонма духовенства
черного и белого состоялся соборный
суд над Никоном. Он постановил: лишить
старца патриаршего сана и в звании
простого монаха отослать на покаяние в
Ферапонтов-Белозерский монастырь.
Казалось бы, с опалой
главного сторонника исправления книг и
обрядов, дело "ревнителей старины"
должно пойти в гору, но в жизни все
произошло иначе. Тот же собор, что
осудил Никона, вызвал на свои заседания
главных распространителей Раскола,
подверг их "мудрствования"
испытанию и проклял как чуждые
духовного разума и здравого смысла.
Некоторые раскольники подчинились
материнским увещеваниям Церкви и
принесли покаяние в своих заблуждениях.
Другие — остались непримиримыми.
Таким образом
религиозный Раскол в русском обществе
стал фактом. Определение собора, в 1667
году положившего клятву на тех, кто из-за
приверженности неисправленным книгам
и мнимо-старым обычаям является
противником Церкви, решительно
отделило последователей этих
заблуждений от церковной паствы...
Раскол долго еще
тревожил государственную жизнь Руси.
Восемь лет (1668 — 1676) тянулась осада
Соловецкого монастыря, ставшего
оплотом старообрядчества. По взятии
обители виновники бунта были наказаны,
изъявившие покорность Церкви и царю —
прощены и оставлены в прежнем
положении. Через шесть лет после того
возник раскольнический бунт в самой
Москве, где сторону старообрядцев
приняли, было, стрельцы под начальством
князя Хованского. Прения о вере, по
требованию восставших, проводились
прямо в Кремле в присутствии
правительницы Софии Александровны и
патриарха.
Стрельцы, однако,
стояли на стороне раскольников всего
один день. Уже на следующее утро они
принесли царевне повинную и выдали
зачинщиков. Казнены были предводитель
старообрядцев поп-расстрига Никита
Пустосвят и князь Хованский,
замышлявшие поднять новый мятеж.
На этом прямые
политические следствия Раскола
заканчиваются, хотя раскольничьи смуты
долго еще вспыхивают то тут, то там — по
всем необъятным просторам русской
земли. Раскол перестает быть фактором
политической жизни страны, но как
душевная незаживающая рана —
накладывает свой отпечаток на все
дальнейшее течение русской жизни.
Как явление русского
самосознания, Раскол может быть
осмыслен и понят лишь в рамках
православного мировоззрения,
церковного взгляда на историю России.
Уровень благочестия
русской жизни XVII века был чрезвычайно
высок даже в ее бытовой повседневности.
"Мы выходили из церкви, едва волоча
ноги от усталости и беспрерывного
стояния, — свидетельствует
православный монах Павел Алеппский,
посетивший в это время Москву в свите
Антиохийского патриарха Макария. —
Душа у нас расставалась с телом оттого,
сколь длительны у них и обедни и другие
службы... Что за крепость в их телах и
какие у них железные ноги! Они не устают
и не утомляются... Какое терпение и
какая выносливость! Несомненно, что все
эти люди святые: они превзошли
подвижников в пустынях", — удивлялся
Павел россиянам.
Слова его, конечно, не
следует воспринимать буквально. Да и
длительное стояние в церкви само по
себе еще ни о чем не говорит. Однако
всякий, имеющий внутренний молитвенный
опыт, знает по себе, сколь невыносимо
тягостно пребывание в храме "по
обязанности" и как незаметно летит
время, когда Господь посещает наше
сердце духом ревностной, пламенной
молитвы, совокупляющей воедино все
силы человеческого естества "миром
Божиим, превосходящим всякое разумение"
(Флп. 4:7).
Помня об этом, мы по-новому
оценим и ту приверженность обряду, то
благоговение перед богослужебной
формой, которые, несомненно, сыграли в
Расколе свою роль. Говоря "умрем за
единый аз" (то есть за одну букву),
ревнители обрядов свидетельствовали о
высочайшем уровне народного
благочестия, самим опытом связанного
со священной обрядовой формой.
Только полное
религиозное невежество позволяет
толковать эту приверженность
богослужебной форме как "отсталость",
"неграмотность" и "неразвитость"
русских людей XVII века. Да, часть из них
ударилась в крайность, что и стало
поводом для Раскола. Но в основе своей
это глубокое религиозное чувство было
здоровым и сильным — доказательством
служит тот факт, что, отвергнув
крайности Раскола, Православная Россия
доселе сохранила благоговейное
почтение к древним церковным традициям.
В каком-то смысле
именно "избыток благочестия" и "ревность
не по разуму" можно назвать среди
настоящих причин Раскола, открывающих
нам его истинный религиозный смысл.
Общество раскололось в зависимости от
тех ответов, которые давались на
волновавшие всех, всем понятные в своей
судьбоносной важности вопросы:
— Соответствует ли
Россия ее высокому служению избранницы
Божией?
— Достойно ли несет
народ русский "иго и бремя" своего
религиозно-нравственного послушания,
своего христианского долга?
— Что надо делать, как
устроить дальнейшую жизнь общества,
дабы обезопасить освященное
Церковными Таинствами устроение жизни
от разлагающего, богоборческого
влияния суетного мира, западных
лжеучений и доморощенных соглашателей?
В напряженных
раздумьях на эти темы проходил весь XVII
век. Из пламени Смуты, ставшей не только
династическим кризисом, политической и
социальной катастрофой, но и
сильнейшим душевным потрясением,
русский народ вышел "встревоженным,
впечатлительным и очень взволнованным".
Временной промежуток между Смутой и
началом Петровских реформ стал эпохой
потерянного равновесия,
неожиданностей и громогласных споров,
небывалых и неслыханных событий.
Этот драматический
век резких характеров и ярких
личностей наиболее проницательные
историки не зря называли "богатырским"
(С. М. Соловьев). Неверно говорить о "замкнутости",
"застое" русской жизни в
семнадцатом столетии. Напротив, то было
время столкновений и встреч как с
Западом, так и с Востоком — встреч не
военных или политических, которые Руси
издавна были не в новинку, но
религиозных, "идеологических" и
мировоззренческих.
"Историческая ткань
русской жизни становится в это время
как-то особенно запутанной и пестрой, —
пишет церковный историк. — И в этой
ткани исследователь слишком часто
открывает совсем неожиданные нити...
Вдруг показалось: а не стал ли уже и
Третий Рим царством диавольским, в свой
черед... В этом сомнении исход
Московского царства. "Иного
отступления уж не будет, зде бо бысть
последняя Русь"... В бегах и нетях, вот
исход XVII века. Был и более жуткий исход:
"деревян гроб сосновый", гарь и
сруб...".
Многочисленные
непрерывные испытания утомили народ.
Перемены в области самой устойчивой,
веками незыблемой — религиозной —
стали для некоторых умов искушением
непосильным, соблазном гибельным и
страшным. Те, у кого не хватило терпения,
смирения и духовного опыта, решили —
все, история кончается. Русь гибнет,
отдавшись во власть слуг антихристовых.
Нет более ни царства с Помазанником
Божиим во главе, ни священства,
облеченного спасительной силой
благодати. Что остается? — Спасаться в
одиночку, бежать, бежать вон из этого
обезумевшего мира — в леса, в скиты.
Если же найдут — и на то есть средство:
запереться в крепком срубе и запалить
его изнутри, испепелив в жарком пламени
смолистых бревен все мирские печали...
Настоящая причина
Раскола — благоговейный страх: не
уходит ли из жизни благодать? Возможно
ли еще спасение, возможна ли
осмысленная, просветленная жизнь? Не
иссяк ли церковный источник живой воды
— покоя и мира, любви и милосердия,
святости и чистоты? Ведь все так
изменилось, все сдвинулось со своих
привычных мест. Вот и Смута, и книжная
справа подозрительная... Надо что-то
делать, но что? Кто скажет? Не осталось
людей духовных, всех повывели! Как
дальше жить? Бежать от жгучих вопросов
и страшных недоумений, куда угодно
бежать, лишь бы избавиться от томления
и тоски, грызущей сердце...
В этом мятежном
неустройстве — новизна Раскола. Ее не
знает древняя Русь, и "старообрядец"
на самом деле есть очень новый душевный
тип.
Воистину, глядя на
метания Раскола, его подозрительность,
тревогу и душевную муку (ставшую
основанием для изуверства
самосжигателей), понимаешь, сколь
страшно и пагубно отпадение от Церкви,
чреватое потерей внутреннего
сердечного лада, ропотом и отчаянием.
Все претерпеть,
отринуть все соблазны, пережить все
душевные бури, лишь бы не отпасть от
Церкви, только бы не лишиться ее
благодатного покрова и всемогущего
заступления — таков религиозный урок,
преподанный России тяжелым опытом
Раскола.
ПАТРИАРХ
НИКОН
САМОСОЗНАНИЯ НАРОДА не существует в
"чистом" виде — это всего лишь
отвлеченное понятие, помогающее
духовно осмыслить исторический путь
России. И все же — оно есть и действует
как реальная, ощутимая сила, особенно
ясно и отчетливо являя себя в
деятельности исторических личностей
переломных эпох, когда вихрь событий
выносит на поверхность жизни глубинные
пласты народной психики, мобилизует
душевные силы народа, его религиозно-нравственные
резервы...
Выдвигая на
историческую авансцену людей,
воплотивших в себе лучшие народные
качества, Русь как бы приоткрывает
покров таинственности, печатлеющий ее
Божественное предназначение, ее
промыслительное служение. Одним из
таких людей несомненно является
патриарх Никон. Внимательное
рассмотрение его драматического жития
помогает многое понять в
непредсказуемой русской судьбе.
Святейший патриарх
Никон, во святом крещении Никита,
родился в 1605 году в селе Вельманове
Княгининского уезда Нижегородской
губернии. Рано лишившись матери и
вытерпев много горя от злой мачехи,
смышленый мальчик сумел выучиться
грамоте, а приобщившись через чтение и
личное благочестие к дарам церковной
благодати, возревновал об иноческом
служении.
Двенадцати лет от роду
он тайно ушел в Макарьевский
Желтоводский монастырь и восемь лет
пробыл там послушником, готовясь
принять монашеский постриг. За это
время отрок хорошо изучил церковные
службы, в монастырской библиотеке
приобрел обширные познания, набрался
духовного опыта, удивляя братию силой
своего характера и строгостью жизни.
Тем не менее Никите
пришлось покинуть обитель, уступая
просьбам родственников, — он вернулся
домой и женился. Вскоре его пригласили
священником в соседнее село, где с
молодым умным пастырем познакомились
московские купцы, приезжавшие на
знаменитую Макарьевскую ярмарку. Они
же уговорили его перейти на
священническое место в Москву, где отец
Никита и прослужил около десяти лет.
Когда прижитые в браке дети умерли, он
убедил жену принять постриг, а сам
удалился в Анзерский скит Соловецкого
монастыря.
Постригшись там с
именем Никона, он предался суровым
подвигам благочестия. Со временем
переселившись в Кожеезерский
монастырь, в 1643 году был избран там
игуменом. Будучи тремя годами позже в
Москве по монастырским делам, Никон
впервые встретился с царем Алексеем.
Величественная наружность игумена, его
умные речи и широкое образование
произвели на молодого, искренне
прилежавшего Церкви государя
неизгладимое впечатление. С того
времени началось их сближение,
перешедшее вскоре в тесную дружбу.
Желая иметь своего "собинного"
друга возле себя, царь повелел
перевести его архимандритом
московского Новоспасского монастыря,
где была родовая усыпальница Романовых.
Алексей Михайлович часто приезжал в
обитель молиться за упокой своих
предков. В свою очередь, Никон должен
был каждую пятницу являться к государю
для доклада о нуждах бедных, обиженных
и угнетенных. Совместная
благотворительность сближала их еще
сильнее.
В 1648 году Никону было
определено стать митрополитом
Новгородским. От царя он получил особые
полномочия — наблюдать за всем
управлением и освобождать, по своему
усмотрению, узников из темниц. На
втором году его архиерейства в городе
вспыхнул бунт: народ по незнанию принял
хлеб, вывозимый в Швецию (в счет выкупа
за православных беглецов, искавших у
России защиты), за признак боярской
измены. Владыка бесстрашно вышел к
мятежникам, вразумляя бунтовавших
сперва кротко, а затем со всей силой
митрополичьей власти и
архипастырского дерзновения. Чернь
избила его до полусмерти. Очнувшись,
Никон собрал последние силы, отслужил
литургию в Софийском соборе и крестным
ходом пошел на бунтующих. Пораженные
его твердостью, они смирились, просили
прощения и ходатайства Никона перед
царем.
"О, крепкий воине и
страдальче Царя Небесного, о,
возлюбленный мой любимче и
сослужебниче, святый владыко, — писал
Никону царь двумя годами позже,
приглашая его в Москву принять участие
в выборах нового патриарха взамен
почившего Иосифа. — Возвращайся,
Господа ради, поскорее к нам... а без
тебя отнюдь ни за что не примемся".
Влияние Никона росло несмотря на
боярское недовольство, и на соборе в
Москве он был назван в числе "двоюнадесяти
духовных мужей", которые по велению
царя были представлены духовенством в
качестве кандидатов "ко избранию на
патриарший престол".
22 июля съехавшемуся на
собор священству было предложено
возвести достойнейшего из них — "мужа
благоговейного и преподобного" на
патриарший престол. Митрополит
Казанский Корнилий известил царя об
избрании Никона, но согласие
последнего последовало далеко не сразу.
Разумея тяготы предстоящего служения,
зная о враждебном отношении к нему со
стороны боярства, Никон долго
отказывался. Даже приведенный против
воли в Успенский собор Кремля, он не
соглашался и там.
Лишь тогда, когда царь
и все присутствовавшие пали на землю и
со слезами просили его не отрекаться
вновь, он, умиленный, согласился, но
потребовал от присутствующих
обязательства "содержать
евангельские догматы и соблюдать
правила святых апостолов и законы
благочестивых царей". "Если
обещаетесь слушаться меня, — просил
Никон, — как вашего главного
архипастыря и отца во всем, что буду
возвещать вам о догматах Божиих и о
правилах, в таком случае я, по вашему
желанию, не стану больше отрекаться от
великого архиерейства". Царь, бояре и
освященный собор произнесли пред
святым Евангелием и чудотворными
иконами обет исполнять предложенное
Никоном, после чего он занял место
патриарха всея Руси.
"Тесная дружба
соединяла Никона с царем. Вместе
молились они, рассуждали о делах,
садились за трапезу. Патриарх был
восприемником детей царских. Ни одно
государственное дело не решалось без
участия Никона. Великий ум последнего
отпечатлен на счастливых годах
царствования Алексея", — пишет
церковный исследователь, осмысливая
роль патриарха в русской жизни той поры
с высоты XX столетия.
Державные заслуги
первосвятителя велики и несомненны. Он
сыграл чуть ли не решающую роль в деле
присоединения Малороссии, благословил
царя на войну с Польшей ради
воссоединения русских земель.
Отправляясь в 1654 году в поход, Алексей
оставил Никона правителем государства,
несмотря на очевидное недовольство
родовитых бояр. По возвращении с войны,
встреченный патриархом в Вязьме, царь
от радости при свидании наградил
Никона титулом "великий государь".
"Отец и богомолец"
царский, "великий государь,
святейший Никон, патриарх Московский и
всея Руси" стал ярчайшим и
авторитетнейшим выразителем русского
взгляда на "симфонию властей" —
основополагающую идею православной
государственности, утверждающую
понимание власти духовной и светской
как самостоятельных религиозных
служений, церковных послушаний,
призванных взаимными гармоничными
усилиями управить "народ Божий" во
благонравии и покое, необходимых для
спасения души. В предисловии к
Служебнику, изданному в августе 1655 года
по его благословению, говорится, что
Господь даровал России "два великия
дара" — благочестивого и
христолюбивого великого государя-царя
и святейшего патриарха.
"Богоизбранная сия
и богомудрая двоица", как вытекает из
текста, есть основа благополучия и
благоденствия Руси. "Да даст же (Господь)
им, государем, по пророку (то есть
согласно пророческим словам
Священного Писания — прим. авт.),
желание сердец их... да возрадуются вей,
живущие под державою их... яко да под
единым их государским повелением вей,
повсюду православнии народи живуще,
утешительными песньми славят
воздвигшаго их истиннаго Бога нашего",
— говорится в заключение. Именно
нарушение этого взаимного сочетания
властей, ставшее следствием целого
ряда причин политического,
религиозного и личного характера,
легло в основание последовавшей драмы (а
в перспективе более длительной —
привело к ужасам советского
богоборчества после Октябрьской
революции).
Никон был суров и
строг — равно к себе и царю — там, где
дело касалось духовного здоровья
общества, авторитета Церкви и ее
способности благотворно влиять на
государственные институты России. "Патриаршие
стрельцы постоянно обходят город, —
писал упоминавшийся уже диакон Павел
Алеппский, — и как только встретят
священника и монаха нетрезвого,
немедленно берут его в тюрьму и
подвергают всякому поношению...
Замеченные в пьянстве или нерадивом
исполнении пастырских обязанностей
ссылаются в сибирские монастыри" * .
* О патриарших
стрельцах и вообще о материальном
положении Церкви стоит сказать
отдельно. Да, Никон увеличивал
церковные имения вопреки Уложению 1649
года, запрещавшему делать это. Он
фактически упразднил Монастырский
приказ, который должен был ведать
духовенство по гражданским делам. Но в
то же время никогда еще в казну
государства не поступало столь великих
церковных сборов, как при Никоне. На
случай войны сам патриарх выставлял в
поле 10 000 ратников; еще столько же
воинов давали монастыри.
Тем, кто обвиняет Никона в неуемном
властолюбии, недурно бы подумать о том,
какое применение могла найти эта армия
в начавшейся распре царя и патриарха,
если бы последний действительно был
властолюбив.
Трепетали перед
Никоном и государевы люди. Его
требовательность и непреклонность
казались гордым боярам
оскорбительными. "Неколи-де такого
бесчестья не было, чтобы ныне государь
выдал нас митрополитам", — роптали
недовольные сановники. "Что же
должны были они чувствовать, когда
Никон сделался... вторым "великим
государем", начал давать свои
приказы и указы..., заставлял их стоять
перед собою и с покорностью
выслушивать его волю, публично обличал
их за то или другое, не щадя их имени и
чести? Могли ли они не употребить всех
своих усилий, чтобы свергнуть Никона?"
— говорит Макарий, митрополит
Московский, автор обширного труда по
истории Церкви.
В 1658 году царю подали
жалобу на Никона. Благовидным
предлогом для нее стало обвинение
патриарха в неприемлемых
нововведениях, а настоящей целью —
поколебать его положение, "вбить
клин" между государем и
первосвятителем * . Патриарх окружил
себя недоступным величием, "возлюбил
стоять высоко, ездить широко", —
сетуют жалобщики. Это обвинение — в
посягательстве на права и целостность
царской власти — стало мощным орудием,
с помощью которого недоброжелатели
Никона последовательно и терпеливо
разрушали его дружбу с царем.
* Что касается "нововведений",
то беспристрастное исследование
показывает ошибочность устоявшегося
взгляда на Никона как на главного
вдохновителя и проповедника
неоправданных новшеств. Именно он,
возревновав против икон латинского
письма, велел отобрать такие иконы у
всех, кто их имел. У некоторых бояр он
распорядился сжечь вывезенные с Запада
картины и органы. Тщательно соблюдая
все церковные службы, патриарх всегда
имел при себе во время богослужения
древнейшие требники, для сличения
обрядов и молитв.
На самом деле
великолепие и пышность патриаршего
двора не имели ничего общего с
честолюбивыми устремлениями, в которых
упорно обвиняли святейшего. Они ни в
коем случае не простирались на его
личную жизнь, по-прежнему отличавшуюся
суровой аскезой. Величие Церкви и ее
первостепенную роль в русской жизни —
вот что должны были, по замыслу Никона,
знаменовать его торжественные,
величественные богослужения.
"Мы были поражены
изумительной правильностью и порядком
всех этих церемоний и священнодействий,
— пишут свидетели-иностранцы. —
Несмотря на то, что мы чувствовали
сильный холод и великую усталость
вследствие долгого стояния без
движения, мы забывали об этом от
душевного восхищения, созерцая такое
торжество Православия". К подобному
отзыву нечего добавить...
Подозрительность и
клевета одних, уязвленное самолюбие и
неуемное тщеславие других, малодушие и
неразумие третьих делали свое дело.
Постепенно отношения Алексея
Михайловича с патриархом стали
охладевать, и охлаждение это неизбежно
проявлялось в делах. Царь отменил
некоторые распоряжения патриарха, стал
назначать священников и игуменов без
согласования с Никоном. Наконец, летом
1658 года произошел открытый разрыв.
"Царское величество
на тебя гневен, — объявил святейшему
князь Юрий Ромодановский, посланник
царя. — Ты пренебрег царское
величество, и пишешься великим
государем, а у нас один великий
государь — царь".
Внешности обвинений
не стоит придавать слишком большое
значение, зато их действительный смысл
несомненен. Боярство, сумевшее в данном
случае вовлечь в свои планы царя,
заявляло о намерении существенно
усилить влияние государства в
церковной жизни, одновременно сократив
воздействие Церкви на светскую власть.
Никон хорошо понимал
губительность подобных притязаний. В
то же время он ясно сознавал, что
открытое междоусобие, "силовое"
сопротивление царской воле со стороны
духовной власти может вызвать в России
очередную смуту, результаты которой
станут трагедией для всей Руси,
подорвав многовековые корни, питающие
религиозную основу русского бытия * .
После длительных молитвенных
размышлений он выбрал единственно
возможный для себя путь: незаконным
притязаниям не подчиняться, в открытое
противостояние не вступать; указывая
на нетерпимость положения, рассчитывая
на отрезвление и покаяние со стороны
светской власти, оставить кафедру
Московского первосвятителя и
удалиться в подмосковный
Воскресенский монастырь.
* Это лучше всего
подтверждается дальнейшим течением
российской истории. Общество, столь
чуткое религиозно, столь трепетно и
напряженно хранящее сознание своего
мистического предназначения, даже на
эти — относительно слабые —
потрясения ответило трагедией Раскола.
Можно только догадываться, какова была
бы судьба страны и народа, если бы
патриарх избрал путь открытого
сопротивления, публичного обличения и
жесткого противостояния светской
власти.
Отринув советы своих
ближних бояр "престать от такового
дерзновения и не гневать великого
государя", патриарх утром 10 июля,
после совершения литургии и
произнесения положенного поучения из
бесед Иоанна Златоуста, объявил вслух,
что он оставляет патриаршию кафедру,
поставил к Владимирской иконе Божией
Матери патриарший посох и в ризнице
написал письмо царю.
Смущенный царь желал
успокоить Никона, но их примирение
никак не входило в планы боярской
верхушки. Посланный Алексеем князь
Трубецкой вовсе не имел расположения
мирить патриарха с царем, и вместо
успокоительных речей обрушил на
первосвятителя град упреков. Никон
обличил посланника в недостойных
интригах, переоблачился и пешком
отправился из Кремля на Иверское
подворье. Народ простосердечно плакал
и держал двери храма, пытаясь
предотвратить отшествие архипастыря. С
подворья патриарх уехал в
Воскресенскую обитель, откуда прислал
благословение управлять делами
церковными митрополиту Питириму
Крутицкому, оставив за собой три
монастыря, особенно близких и дорогих
своему сердцу. Царю написал теплое,
трогательное письмо, в котором
смиренно просил о христианском
прощении за свой скорый отъезд.
Бывали на Руси и
раньше случаи оставления престола
иерархами, но такого принародного
ухода (и сохранения за собой
патриаршего звания без управления
делами) не случалось. Никон становился
как бы живым укором для тех, кто
настраивал царя против первосвятителя.
В своих монастырях
патриарх устроил житие образцовое и
благочинное. Всех странников и
богомольцев приказывал поить и кормить
по три дня даром, в монахи принимал
безвкладно, всем давая платье за счет
обители. В праздники всегда трапезовал
с братией и сам лично омывал ноги всем
богомольцам и заезжим путникам.
Впрочем, былая дружба
с государем давала время от времени
себя знать, пугая бояр возможностью
возвращения Никона. Царь утвердил
оставление за ним трех просимых
монастырей с вотчинами, справлялся о
его здоровье, во время набега крымского
хана — заботился о безопасности.
Извещая патриарха письмом о болезни
боярина Морозова (свояка и бывшего
воспитателя), попутно просил простить
его, если была от него святейшему какая-либо
"досада". Никон ответил сердечным
письмом — казалось, отношения снова
налаживаются.
Но надежде этой не
суждено было сбыться. Интриги и
злоречие приносили свои горькие плоды
— несколькими взаимными резкостями
патриарх и царь оборвали тонкую нить
возрождающегося единомыслия
окончательно. В 1662 году в качестве
последнего аргумента Никон пишет "Разорение"
— обширное сочинение, насчитывающее
более 900 страниц текста, в опровержение
мнений своих противников и в защиту
своей позиции.
Время шло, и положение
Русской Церкви, лишенной законного
управления, становилось нестерпимым.
Наконец, в 1666 году в Москве собрались на
собор русские пастыри, прибыли и
специально приглашенные по этому
поводу царем патриарх Паисий
Александрийский и Макарий
Антиохийский, имея полномочия от
остальных православных патриархов для
решения судьбы Никона.
Решением соборного
суда было: лишить Никона патриаршества
и священства, сослать его в Ферапонтов
монастырь. "Отселе не будеши
патриарх, и священная да не действуеши,
но будеши яко простой монах", —
торжественно объявили судьи Никону.
Однако народ любил его, несмотря на
происки бояр и определения суда, так
что удаляя бывшего патриарха из Москвы,
опасаясь волнений, его окружили
многочисленной стражей, а к москвичам
обратились с пространным манифестом,
перечислявшим "вины" низложенного
первосвятителя.
Царь не держал на
Никона зла. По его воле положение
узника в монастыре не было
обременительным: ему позволено было
иметь свою церковь, богослужения в
которой совершали священноиноки
патриаршего рукоположения,
добровольно последовавшие за ним в
заточение.
В монастыре Никона
почитали все больше. Любя труды
подвижнические, он расчищал лесные
участки, разрабатывал поле для посевов
хлебов и овса. Толпы народа стекались к
нему за благословением. Алексей
Михайлович присылал опальному иноку
подарки, они обменивались грамотами.
Радовался Никон второму браку царя,
женившегося на Наталии Кирилловне
Нарышкиной, и рождению царевича Петра.
"От отца моего духовного, великого
господина святейшего Никона иерарха и
блаженного пастыря — аще же и не есть
ныне на престоле, Богу так изволившу —
прощения прошу и разрешения", —
написал царь в своем завещании.
Узнав о смерти монарха,
Никон прослезился и сказал: "Воля
Господня да будет... Подражая учителю
своему Христу, повелевшему оставлять
грехи ближним, я говорю: Бог да простит
покойного..."
С воцарением Феодора
Алексеевича положение Никона
ухудшилось. Из Москвы был удален его
доброжелатель боярин Артамон Матвеев,
потеряли значение благоволившие к нему
Нарышкины. Первенствующее значение при
дворе получили Милославские и Хитрово,
враги ссыльного архипастыря. Его
перевели в Кириллов монастырь, где
Никону предстоял "последний период
испытаний, из которого вышел он как
злато, искушенное в горниле" (М. В.
Толстой). Страдая от угара в дымных
кельях, теряя остатки здоровья, старец
едва не скончался от "невыразимого
томления", помышляя лишь о вечности,
оставив мирские попечения и житейскую
суету.
Мудрая тетка царя,
царевна Татьяна Михайловна, всегда
относившаяся к Никону с большой
любовью, убедила нового государя
поставить перед собором вопрос о
дозволении старцу вернуться в
Воскресенскую обитель, братия которой
подала челобитную с мольбой о судьбе
ссыльного первосвятителя. Патриарх
Иоаким долго не соглашался, но весть о
принятии Никоном схимы и его плачевном
телесном состоянии решила дело:
благословение на возвращение было дано.
День своего
освобождения Никон предузнал заранее
по тайному благодатному предчувствию.
Ко всеобщему изумлению он вдруг велел
своей келейной братии собраться и
отдал распоряжение готовиться в путь.
Путь этот, ставший его последним земным
странствием, послужил одновременно
дорогой его духовного торжества. В
сретение старцу выходили насельники
окрестных монастырей, стекавшиеся
местные жители благоговейно просили
архипастырского благословения. Но силы
уже окончательно оставляли его, и 17
августа 1681 года в обители
Всемилостивого Спаса Никон мирно почил
в кругу своих верных сподвижников и
духовных чад.
Царь Феодор, не зная
еще о преставлении Никона, послал ему
навстречу свою карету. Узнав же о
случившемся и прочитав завещание
усопшего, в котором святитель назначал
его своим душеприказчиком, с умилением
сказал: "Если так святейший Никон
патриарх возложил на меня всю надежду,
воля Господня да будет, и я его в
забвении не положу". Участвуя в
погребении, государь сам на плечах
своих нес гроб с телом покойного, а
после, незадолго до собственной
кончины, испросил усопшему
разрешительные грамоты четырех
патриархов, восстанавливавшие Никона в
патриаршем достоинстве и признававшие
церковные его заслуги...
Историки часто сетуют
на то, что поведение Никона в споре с
государственной властью было
политически непродуманным,
противоречивым и непоследовательным.
Не умея объяснить этого в умном и
волевом патриархе, они придумали
сказку о его "своенравии" и "тяжелом
характере". Слов нет, у каждого
человека свои слабости, и Никон не был
исключением, но вся его деятельность,
тем не менее, была строго
последовательна и ясно осознана —
чтобы увидеть это, надо лишь взглянуть
на нее с церковной точки зрения.
В Никоне с совершенной
полнотой отразилось самосознанием
Русской Церкви, самосознание духовной
власти, твердо разумеющей свое
высочайшее призвание и величайшую
ответственность; отвергающей
возможность каких-либо уступок и
послаблений в святой области ее
пастырских попечений; тщательно
хранящей Божественный авторитет
священноначалия и готовой
исповеднически защищать его перед
лицом любых искушений и скорбей.
"Непоследовательность"
и "противоречивость" поведения
патриарха, пример которым видят, как
правило, в его "необъяснимом", "непродуманном"
решении оставить кафедру (что
укрепляло позиции врагов, "без боя"
ослабляя влияние самого
первосвятителя), коренится, на самом
деле, в глубинах православного
мировоззрения. Никон прекрасно понимал
все извивы политических интриг. Но
разумея промыслительность
происходящего, памятуя изречение
Священного Писания о том, что "сердце
царево в руце Божией",
первосвятитель с определенного
момента отстранился от придворной
борьбы, полагая свою личную судьбу и
будущее Отечества и Церкви полностью
на усмотрение Божие * .
* Господь не посрамил
Своего верного слугу, даровав ему венец
исповедника и страстотерпца, а России
приложив еще несколько десятилетий
относительного покоя и душевного мира
перед новым тяжким испытанием — эпохой
крутой, беспощадной ломки привычных,
старинных, устоявшихся обычаев и
правил... Все познается в сравнении —
умеренность и рассудительность Никона
особенно проясняется, когда взгляду
исследователя предстает эпоха Петра I,
судорожная и мятежная.
ТИШАЙШИЙ
ГОСУДАРЬ
ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА
являет собой взору внимательному и
пытливому поучительную картину того,
сколь плодотворно сказывается на жизни
государственной неспешное, тихое,
религиозно осмысленное самосознание
власти. Несмотря на Раскол, несмотря на
драматическую судьбу Никона и кризис
русской "симфонии властей",
царствование это можно назвать одним
из самых плодотворных и удачных в
русской истории.
Традиционная точка
зрения современной исторической "науки"
предполагает, что в XVII веке Московская
Русь как общественный, государственный,
культурный, политический и военный
организм совершенно изжила себя, и лишь
воцарение Петра I, царя-реформатора,
вдохнуло в страну новую жизнь. О Петре I
речь особая, что же касается Московской
Руси, то деятельность Тишайшего царя
блестяще опровергает этот убогий вывод
* .
* В близорукости
современных историков нет, впрочем,
ничего удивительного.
Восторжествовавший уже в конце XVIII века
материалистический взгляд на историю,
ныне безраздельно господствующий в
этой области, исключает правильное
понимание Московской Руси, полагавшей
в основание своего бытия вопросы
религиозно-церковные, духовные,
мистические. Не зря эпоха эта являет
нам высочайший взлет русского духа,
расцвет русской святости.
Симпатии историков к
Петру и их неприязнь к Руси
допетровской объясняется
психологически просто: человек всегда
приветствует то, что ему понятно,
близко, и отвергает, недолюбливает то,
чего понять он не в состоянии. Это даже
не вина, а достойная всяческой жалости
беда современного массового сознания.
Именно Алексей
Михайлович окончательно возвращает
России земли Малороссии, отторгнутые
от нее враждебными соседями в лютую
годину татарского нашествия. Именно он
ведет с Польшей — давним и
непримиримым врагом Руси —
необыкновенно трудную войну и
оканчивает ее блестящей победой.
Именно он, получив в наследство страну
бедную, еще слабую силами и средствами
после Смуты, но уже стоящую пред лицом
множества государственных и
общественных задач — начинает эпоху
реформ, причем реформ неторопливых и
продуманных, захвативших область
юридическую и экономическую, военную и
религиозную.
Одно лишь знаменитое
"Уложение" Алексея Михайловича,
именуемое иначе "Свод всех законов",
могло бы, по словам исследователя XX
века, "составить славу целого
царствования". А ведь
оно — лишь малая толика того, что успел
совершить Тишайший властелин России * .
* "Уложение" 1649
года стало первым полным сводом
законов, действующих на всей
территории Русского государства. Оно
содержало 25 глав, построенных по
тематическому признаку и разделенных
на 967 статей. В подготовке столь
обширного документа участвовала целая
комиссия во главе с князем Н. И .Одоевским,
назначенная земским собором 16 июля 1648
года. Уже в 1649 году было осуществлено
три издания "Уложения". Книга
разошлась огромным по тем временам
тиражом: с 1650 по 1654 год в разные города
России было продано 1173 экземпляра.
Было окончательно
утверждено дело исправления
богослужебных книг, принят
Новоторговый устав, издана Кормчая
книга, не говоря уж о массе частных
законоположений, призванных
упорядочить русскую жизнь. Во внешней
политике стратегическая инициатива
после долгих лет застоя снова перешла к
Москве. Литва и Польша окончательно
утратили наступательный порыв,
отступив в отношениях с Русью на роль
стороны обороняющейся, без надежды на
победу.
Сказанного достаточно,
чтобы объяснить необходимость повнимательнее
присмотреться к личности самого царя,
которого историки признают человеком,
воплотившим в себе наиболее
характерные черты государственного,
религиозного и бытового мировоззрения
своих современников...
Россияне искренне
любили своего монарха. Самая
наружность государя располагала в его
пользу: в живых голубых глазах
светилась искренняя доброта, лицо было
полно и румяно, ободряя и обнадеживая
собеседника выражением добродушной
приветливости, не мешавшей, впрочем,
серьезности и важности,
приличествующей Августейшей особе.
Полная фигура царя сохраняла осанку
величавую и чинную, подчеркивая
сознание Алексеем Михайловичем
важности и святости сана, возложенного
на него Самим Господом Богом.
Редкие душевные
достоинства царя пленяли даже
иностранцев. Их отзывы говорят о том,
что "царь одарен необыкновенными
талантами, имеет прекрасные качества и
украшен редкими добродетелями..., он
покорил себе сердца всех своих
подданных, которые столько же любят его,
сколько и благоговеют перед ним".
При своей неограниченной власти,
отмечают они, "царь Алексей не
посягнул ни на чье имущество, ни на чью
честь, ни на чью жизнь..." Он "такой
государь, какого бы желали иметь все
христианские народы, но немногие имеют".
В домашней жизни он (как,
впрочем, и его державные
предшественники) являл собой образец
умеренности и простоты. Три, много если
четыре, комнаты рядом, одна возле
другой, служили для него весьма
достаточным помещением. Были они не
особенно обширны, своим простором
равняясь обычной крестьянской избе (три
сажени в длину и столько же в ширину).
Внутреннее убранство покоев тоже
немногим отличалось от крестьянского:
те же лавки вдоль стен, та же утварь, и
лишь кресло для самого государя —
роскошь невиданная — выдавало с
первого взгляда комнату царя.
Знаменитый
исследователь старинного русского
быта Иван Егорович Забелин,
опубликовавший в начале века
обстоятельное многотомное
исследование "Домашний быт русских
царей в XVI и XVII столетиях", так
описывает распорядок дня Алексея
Михайловича":
"Государь вставал
обыкновенно часа в четыре утра.
Постельничий, при пособии спальников и
стряпчих, подавал государю платье и
одевал его. Умывшись, государь тотчас
выходил в Крестовую палату, где его
ожидали духовник или крестовый поп и
крестовые дьяки. Духовник или
крестовый священник благословлял
государя крестом, возлагая его на чело
и ланиты, причем государь
прикладывался ко кресту и потом
начинал утреннюю молитву; в то же время
один из крестовых дьяков поставлял
перед иконостасом на налое образ
святого, память которого праздновалась
в тот день. По совершении молитвы,
которая продолжалась около четверти
часа, государь прикладывался к этой
иконе, а духовник окроплял его святою
водою...
После моленья
крестовый дьяк читал духовное слово —
поучение из особого сборника "слов",
распределенных для чтения в каждый
день на весь год... Окончив крестовую
молитву, государь, если почивал особо,
посылал ближнего человека к царице в
хоромы спросить о ее здоровье, как
почивала? Потом сам выходил
здороваться с нею в переднюю или
столовую. После того они вместе слушали
в одной из верховых церквей заутреню, а
иногда и раннюю обедню.
Между тем, с утра же
рано собирались во дворец все бояре,
думные и ближние люди — "челом
ударить государю" и присутствовать в
Царской Думе... Поздоровавшись с
боярами, поговорив о делах, государь в
сопровождении всего собравшегося
боярства шествовал, в часу девятом, к
поздней обедне в одну из придворных
церквей. Если же тот день был
праздничный, то выход делался... в храм
или монастырь, сооруженный в память
празднуемого святого. В общие
церковные праздники и торжества
государь всегда присутствовал при всех
обрядах и церемониях. Поэтому и выходы
в таких случаях были гораздо
торжественнее.
Обедня продолжалась
часа два. Едва ли кто был так привержен
к богомолью и к исполнению всех
церковных обрядов, служб, молитв, как
цари. Один иностранец рассказывает о
царе Алексее Михайловиче, что он в пост
стоял в церкви часов по пяти или шести
сряду, клал иногда по тысяче земных
поклонов, а в большие праздники по
полуторы тысячи.
После обедни, в
комнате в обыкновенные дни государь
слушал доклады, челобитные и вообще
занимался текущими делами... Заседание
и слушание дел в комнате оканчивалось
около двенадцати часов утра. Бояре,
ударив челом государю, разъезжались по
домам, а государь шел к столовому
кушанию, к которому иногда приглашал
некоторых из бояр, самых уважаемых и
близких...
После обеда государь
ложился спать и обыкновенно почивав до
вечерни часа три. В вечерню снова
собирались во дворец бояре и прочие
чины, в сопровождении которых царь
выходил в верховую церковь к вечерне.
После вечерни иногда тоже случались
дела и собиралась Дума. Но обыкновенно
все время после вечерни до ужина
государь проводил уже в семействе или с
самыми близкими людьми. Во время этого
отдыха любимейшим занятием государя
было чтение церковных книг, в
особенности церковные историй,
поучений, житий святых и тому подобных
сказаний, а также и летописей.
Оканчивая день после
вечернего кушания, государь снова шел в
Крестовую и точно также, как и утром,
молился около четверти часа..."
Подумайте, каким
внутренним умиротворением, каким ясным
и покойным сознанием смысла своего
существования, пониманием своего долга
нужно обладать для того, чтобы жить в
таком одновременно неспешном и сурово-аскетическом
ритме. Сколь глубокое религиозное
чувство надо иметь, чтобы из года в год,
из поколения в поколение поддерживать
этот уклад, зримо являя собой народу
пример благочестия и чинности,
трудолюбия и сердечной набожности.
Вера, являемая жизнью, вера опытная,
неложная, глубокая — такова
первооснова этого бытия. Так жила
Россия, так жил и Русский Царь,
соединяясь со своим народом связью
самой глубинной и прочной из всех
возможных...
Подобно государевым
покоям, немногим отличался от
крестьянского и царский стол. Блюда
самые простые: ржаной хлеб, немного
вина, овсяная брага, а иногда только
коричная вода — украшали трапезу
Алексея Михайловича. Но и этот стол
никакого сравнения не имел с тем,
который государь держал во время
постов. Великим постом, например, царь
обедал лишь три раза в неделю: в четверг,
субботу и воскресенье, а в остальные
дни довольствовался куском черного
хлеба с солью, соленым грибом или
огурцом. Рыбу государь за время поста
вкушал лишь дважды, строго соблюдая все
семь постных седьмиц.
"В Великий и
Успеньев посты готовятся ествы:
капуста сырая и гретая, грузди, рыжики
соленые — сырые и гретые, и ягодные
ествы, без масла — кроме
Благовещеньева дня, и ест царь в те
посты, в неделю (то есть в воскресенье
— прим. авт. ), во вторник, в четверг, в
субботу по одиножды в день, а пьет квас,
а в понедельник, и в среду, и в пятницу
во все посты не ест и не пьет ничего,
разве для своих и царицыных, и
царевичевых, и царевниных именин", —
сказывает современник Алексея
Михайловича.
Государь имел ясное и
твердое понятие о божественном
происхождении царской власти и ее
богоустановленном чине. "Бог
благословил и предал нам, государю,
править и рассуждать люди Своя на
востоке и на западе, на севере и на юге
вправду", — сказал он как-то князю
Ромодановскому. В одном из писем
советникам царь писал: "А мы, великий
государь, ежедневно просим у Создателя...,
чтобы Господь Бог даровал нам, великому
государю, и вам, боярам, с нами
единодушно люди Его разсудити вправду,
всем равно".
Понимание
промыслительности бытия рождало в
Алексее Михайловиче мировоззрение
чинное и светлое, неспешное и
внимательное к мелочам. "Хоть и мала
вещь, — говаривал царь, — а будет по
чину честна, мерна, стройна, благочинна,
— никтоже зазрит, никтоже похулит,
всякий похвалит, всякий прославит и
удивится, что и малой вещи честь и чин и
образец положены по мере. Без чина же
всякая вещь не утвердится и не
укрепится; безстройство же теряет дело
и возставляет безделье". Как не
пожалеть, что нынешнее безблагодатное
воззрение на мир лишило нас
способности чувствовать сердцем ту
великую вселенскую упорядоченность, ту
стройную чинность и чистую гармонию
бытия, которой так дивился Тишайший
Царь, которая возводит верующего
человека к созерцаниям светлым и тихим,
возвышенным и умиротворенным.
Вера, возносящая
человека над суетой и смутой мирских
передряг, и в скорби делала государя
добрым утешителем и разумным
советчиком. У князя Одоевского
внезапно умер сын Михаил — в самом
расцвете сил. Отец в то время был по
делам в Казани. Царь сам, особым письмом
известил его о горькой потере,
присовокупив утешения,
свидетельствующие о своей высокой
духовной настроенности. Описав
благочестивую кончину князя, который
после причастия "как есть уснул;
отнюдь рыдания не было, ни терзания",
Алексей Михайлович присовокупил: "Радуйся
и веселися, что Бог совсем свершил,
изволил взять с милостию Своею; и ты
принимай с радостию сию печаль, а не в
кручину себе и не в оскорбление...
Нельзя, чтоб не поскорбеть и не
прослезиться, — прослезиться надобно,
да в меру, чтоб Бога наипаче не
прогневать!..."
Были у царя, как и у
всякого человека, свои слабости. Хоть
он и получил от современников
прозвание Тишайшего * , но бывал по
временам весьма резок и вспыльчив.
Осерчав на кого-нибудь, давал,
случалось, царь волю и языку —
награждая провинившегося нелестными
эпитетами, и рукам — оделяя
чувствительными тумаками. Впрочем,
гнев царский был мимолетен и отходчив
— частенько после вспышки Алексей
Михайлович осыпал "пострадавшего"
милостями, сам просил мира и слал
богатые подарки, всемерно стараясь
загладить размолвку.
* Это лишний раз
доказывает, как глубоко проникал
народный взгляд в самую сущность
явлений. Чутко уловив главное
содержание характера государя —
тишину и безмятежие его духовного мира,
всепроникающую религиозную
осмысленность жизни, народ именно эти
черты отразил в прозвище царя, минуя,
как несущественные частности,
человеческие слабости Алексея
Михайловича.
При всем своем
природном уме и богатой начитанности
царь не любил споров, в отношениях с
приближенными бывал податлив и слаб.
Пользуясь его добротою, окружающие
бояре своевольничали, порой забирая
власть над тихим государем. В этом,
пожалуй, кроется и разгадка
драматических взаимоотношений царя с
патриархом. Государь не нашел в себе
сил противиться боярскому нажиму, а
Никон не счел возможным подстраиваться
под интересы знати, жертвуя — хотя бы и
на время — законными интересами Церкви.
В исторических
оценках минувших эпох людям
свойственно проявлять максимализм и
нетерпимость. С высоты прошедших
столетий все кажется простым и ясным,
соблазн поделить людей на "хороших"
и "плохих", "наших" и "чужих"
оказывается столь силен, что незаметно
для себя живую и сложную историческую
ткань русской жизни начинают
безжалостно кроить и мять в угоду
предвзятой, безжизненной схеме. Боль
человеческой души, борьба духа с
грешными, страстными порывами падшего
человеческого естества, лежащая в
основании всего человеческого бытия,
оказываются при таком подходе
совершенно вне поля зрения горе-исследователей.
Лишь обогатившись
духовным опытом Церкви, познанием тайн,
лежащих в основе жизни мятущегося и
алчущего правды человеческого сердца,
можно разорвать порочный круг "черно-белого"
исторического сознания, приблизившись
к пониманию его действительного,
ненадуманного многоцветия.
Вглядываясь в прошлое, возгреем в себе
любовь и милость, покаяние и сочувствие
— и оно отдаст нам свои секреты, увидев
в нас друзей и продолжателей, а не
прокуроров и судей.
Все это необходимо
помнить особенно тогда, когда
приступаешь к рассмотрению эпох
переломных и неспокойных, исторических
деятелей крупных и своеобразных. Царь
Алексей Михайлович и патриарх Никон
воплотили в себе характер и свойства
той бурной эпохи. Вся она — с
мятежностью Раскола и духовной высотой
уходящей Московской Руси; с растущей
державной мощью России и соблазнами
нарушения симфонии властей; с
проникающим в страну влиянием
богоборческого Запада и народной
приверженностью древним родным
святыням — отразилась в двух этих
незаурядных людях, как солнце
отражается в малых каплях росы или
дождя.
Россия вступала в
период тяжелых духовных испытаний,
соблазнов и скорбей, дарованных ей
Господом как очистительное пламя,
долженствующее в горниле своем родить
чистое злато живой, трепетной веры —
уже навек, до Страшного Суда
назначенной сиять на Русской земле. Мы
и нынче горим в этом огне —
спасительном, но скорбном и жгучем. На
пути нашей истории, в ее
хитросплетениях и извивах привечает
Господь трудников своих, готовых на
терпение и на подвиг — каждый в меру
своих сил — во славу Божию, на пользу
Святой Руси. Таковыми трудниками явили
себя царь Алексей и патриарх Никон —
потому и помнит их Россия среди
бесчисленных достойных сыновей своих.
|
