Между прочим, одним из наиболее сильно действующих факторов, внушающих неверное представление об "изначальности" "Слова", является, без сомнения, его безымянность. Раз, мол, даже имя автора произведения не дошло до нас, значит перед нами нечто очень архаичное. При этом, как ни странно, забывают, что существуют десятки более и даже намного более ранних (то же "Слово" Илариона) произведений, авторы которых хорошо известны. Есть основания полагать, что безымянность "Слова" входила в замысел его создателя, была вполне осознанной. Он стремился представить свое "Слово" как некую "всеобщую" песнь, которая звучит из уст всех его "братьев". Это можно сравнить, например, с первоначальным безымянным изданием поэмы Маяковского "150 000 000". То есть безымянность "Слова" -- это не выражение "доиндивидуальной" архаики, а, напротив, некий сознательный "изыск" создавшей его личности, что вовсе не было чем-то исключительным для того времени. Созданные примерно тогда же "Моление" Даниила Заточника или "Слова" Кирилла Туровского отличаются также в высшей степени изощренным стилем и образностью. Тем не менее именно художественная зрелость "Слова о полку Игореве" явилась, по-видимому, главным поводом для сомнений в его древности. Между тем Пушкин, о несравненной объективности суждений которого говорилось в предисловии, поистине неоспоримыми доводами отверг самую возможность "подделки" этого творения в конце XVIII века:

     "Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта?.." Они "не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя?"

     Об этом необходимо сказать сегодня, ибо в период "гласности" очередной раз начались попытки объявить "Слово" фальсификацией, сконструированной в конце XVIII века. В частности, опубликованы острые заметки самого активного "скептика" А. А. Зимина (вообще-то замечательного историка Руси XV — начала XVII веков), который очень, пожалуй, даже чрезмерно горячо стремился "развенчать" древность "Слова", посвятив этому делу в 1960-х — начале 1970-х годов более десятка публикаций. Но в высшей степени характерно его собственное объяснение владевших им побуждений,— объяснение, записанное в 1978 году:

     "Выступление с пересмотром традиционных взглядов на время создания "Слова о полку Игореве" было борьбой за право ученого на свободу мысли. Речь шла не о том, прав я или нет... было тошно от казенного лжепатриотизма, расцветшего в 40—50-е гг." 43в.

     Это по-своему поразительное признание, ибо А. А. Зимин явно не отдает себе отчета в том, что он оказывается, по сути дела, в той же самой позиции, как и вызывающие у него "тошноту" представители "казенного лжепатриотизма", ибо его — по его же словам — вдохновляло не стремление к беспристрастной истине, а борьба "лжепатриотами"...

     Говоря о поэме об Игоре, нельзя не подчеркнуть, что в отличие от предшествующих ей сочинений искусство слова явно предстает здесь в своей собственной сущности; это, пожалуй, первое действительно "чисто" художественное творение, не отягощенное, подобно более ранним, мифологическими (элементы мифа выступают в поэме об Игоре, о чем уже шла речь выше, не в своем содержательном значении, но в качестве художественно-формальных, как средство образотворчества), богословскими, ритуально-обрядовыми (что присутствует, например, в былинах) и иными идеологическими и бытовыми компонентами. Кстати сказать, в значительной мере именно потому "Слово о полку Игореве" так легко и естественно было воспринято и оценено самыми широкими кругами людей в новейшее время, в XIX—XX веках.

     И следует со всей решительностью утвердить, что поэма об Игоре являет собой отнюдь не "начало", но, напротив, завершение, конец определенной эпохи, определенного "цикла" в развитии русского словесного искусства, -- соответствующий концу истории Киевской Руси, которая сменяется историей Руси Владимирской и, далее, Московской. Разумеется, концом эпохи в прямом и резком смысле было монгольское нашествие, после которого культура и литература во многом начинают развиваться, так сказать, заново, с самого начала, что ясно видно, например, при сопоставлении изощреннейшего искусства того же "Слова о полку Игореве" и обнаженной простоты и безыскусности "Повести о разорении Рязани Батыем". Лишь позднее, в XIV веке, совершается "возрождение", воскрешение культуры домонгольской, Киевской Руси.

     Но вернемся к вопросу об исторической основе "Слова о полку Игореве", то есть к проблеме "Русь и половцы". Поскольку дело идет о пронизанном лиризмом, властным голосом творца поэмы образе героя и его драматической судьбе, тема половцев, естественно, предстает здесь как тема безусловно чуждой, враждебной и грозной силы. И, повторяю, воплощение этой темы в художественном мире "Слова о полку Игореве" для многих и многих людей явилось и является основой общего представления о значении и роли половцев в реальной истории Руси.

     Однако если обратиться к действительным взаимоотношениям хотя бы двух главных исторических личностей, чьи образы созданы в "Слове"- князя Игоря и хана Кончака, - все предстает в совершенно ином свете. Эти взаимоотношения рассмотрены, например, в недавней монографии С.А. Плетневой "Половцы" (М.,1990,с.157-168).

     В 1174 году двадцатитрехлетний князь Новгород-Северский Игорь Святославич впервые столкнулся с ханом Кончаком, грабившим окрестности Переславля-Русского, и прогнал его войско в степь. Однако через пять лет, в 1180-м, Игорь и Кончак вступили в самый дружественный союз и совместно пытались — ни много ни мало! -- захватить Киев. В сражении за Киев в 1181 году Игорь и Кончак были наголову разбиты и как-то даже трогательно спаслись от возмездия, уплыв в одной "лодье", к Чернигову. И когда через два года (в 1183 году) Кончак собрался пограбить южнорусские земли, Игорь "отказался участвовать в отражении половецкого удара, за что переяславский князь Владимир Глебович в гневе разорил несколько северских (то есть Игоревых.— В. К.) городков" (указ. соч., с. 158).

     Дружественные отношения Игоря с Кончаком сложились, в частности, и потому, что та "ветвь" русских князей, "Ольговичи" (как, впрочем, и некоторые другие "ветви"), к которой принадлежал Игорь, давно породнилась с династиями половецких ханов. Дед Игоря, Олег Святославич (получивший из-за своей изобилующей всякого рода нелегкими перипетиями судьбы прозвание "Гориславич") еще в 1090-х годах женился — после кончины своей первой жены, византийки Феофано Музалон,— на дочери знатного половецкого хана Селука (Осолука). А впоследствии Олег женил своего сына Святослава, то есть отца Игоря, на дочери другого известного хана — Аепы (Акаепиды).

     В исследовании С. А. Плетневой говорится о том, как в 1146 году Святослав Ольгович (отец Игоря), полагая, что он имеет больше прав на киевский престол, нежели занявший его тогда Изяслав Мстиславич, "просил своих "уев" (половецких дядей по матери) помочь ему в борьбе против Изяслава... в летописи поясняется, что "уи" были дикими половцами Тюпраком и Камосой Осолуковичами" (с. 107—108).

     Нельзя умолчать, что некоторые историки оспаривают "половецкое" происхождение Святослава Ольговича, считая его сыном первой жены Олега — то есть гречанки из Византии Феофано. Еще более решительно оспаривается положение о том, что половчанкой была не только бабушка, но и мать сына Святослава — героя "Слова" Игоря. И в самом деле есть сообщение, что в 1136 году, то есть за пятнадцать лет до рождения Игоря, Святослав женился в Новгороде на русской женщине (первая его жена, дочь хана Аепы, как считается, к тому времени умерла). Однако летописное сообщение об этой свадьбе Святослава по меньшей мере странно, ибо, согласно ему, новгородский епископ Нифонт категорически не "утвердил" эту женитьбу 44в. И к тому же через десять лет (см. выше) Святослав выступает в тесном союзе со своими дядьями — братьями своей половецкой жены.

     Наконец, есть сведения, что отец главных героев "Слова", Святослав, имел еще третью жену, которая и стала матерью Игоря (родившегося в 1131 году); она была дочерью Юрия Долгорукого, женатого на дочери половецкого хана Аепы 45в (иначе — Епиопы; не путать с другим Аепой — отцом жены отца Игоря, Святослава). В таком случае, у героя "Слова" половчанками были обе бабушки.

     Существует весьма своеобразное "доказательство" половецких "корней" главных героев "Слова о полку Игореве". В свое время, еще в 1947 году, широко известный историк и археолог Б. А. Рыбаков обнаружил захоронение брата Игоря, Всеволода ("Буй-Тура"), и прославленный скульптор-антрополог М. М. Герасимов восстановил на основе черепа его облик (аутентичность подобных реконструкций этого мастера была многократно доказана). И, глядя на эту скульптуру, нельзя усомниться, что перед нами лицо с явными "азийскими" чертами. Поэтому изображения главных героев "Слова" в живописи (например, Ильи Глазунова), где они представлены в чисто "славянском" духе (белокурые, голубоглазые, с "европеоидным" складом лиц и т. д.) не соответствует реальности.

     Возможно, именно после знакомства с герасимовской скульптурой Б. А. Рыбаков, который склонен усматривать в отношениях русских и половцев смертельную непримиримость, безоговорочно написал об отце Игоря, Святославе: "Его матерью была половчанка" (там же, с. 124). Вместе с тем историк все же стремится истолковать одно из "состязаний" между русскими и половцами — поход Игоря в 1185 году, ставший темой великого "Слова",— в качестве попытки спасения Руси чуть ли не от полной гибели. А ведь в "Слове" вполне ясно сказано, Игорь отправляется в поход (несмотря даже на мрачное предзнаменование), ибо "спала князю умь похоти... искусити Дону великого" (то есть, согласно переводу О. В. Творогова, "страсть князю ум охватила... изведать Дона великого").

     Что же касается взаимоотношений с половцами, то Б. А. Рыбаков не мог не упомянуть, что всего за четыре года до воспетого в "Слове" события, когда старший двоюродный брат Игоря, Святослав Всеволодич, отвоевывал (в 1181 году) свою власть в Киеве у другой княжеской "ветви", Ростиславичей, двинулась "армия на помощь Святославу -- Игорь Святославич (герой "Слова"! —В. К.)... с половецкими дружинами Кончака и Кобяка... Половцы под командованием Игоря Святославича заняли позиции вдоль левого берега Днепра..." (там же, с. 134). Но Ростиславичи собрались с силами и "нанесли сокрушительный удар Игорю и его половцам... Убиты ханы: Козл Сотанович, Елтут Отракович, брат Кончака. Взяты в плен: двое сыновей Кончака... "Игорь же, видев половцы побеждены, и тако с Концаком въскочивша в лодью, бежа на Городець, к Чернигову"..." (с. 155). Эта битва Игоря совместно с Кончаком против Ростиславичей в 1181 году, пожалуй, не менее впечатляюща, чем состоявшееся через четыре года воинское соперничество Игоря и Кончака...

     Но пойдем далее. В 1184 году, то есть всего за год до события, воссозданного в "Слове", Кончак попытался пограбить своих русских соседей, но несколько князей (Игоря среди них не было!), объединившись, разгромили его и забрали богатую добычу. И на следующий год Игорь (что было даже несколько неожиданно) решил, так сказать, добить и дограбить своего недавнего союзника, однако потерпел полное поражение, был ранен и оказался в плену.

      Однако на этом история взаимоотношений Игоря и Кончака не завершаются. С. А. Плетнева, основываясь на многолетних исследованиях, пишет, что "Кончак, узнав, что Игорь ранен, поручился за него перед взявшим Игоря в плен Чилбуком из орды Тарголове и отвез его в свое становище. Сына Игоря взял в плен Копти из Улашевичей. Тем не менее, как и отец, Владимир очень скоро оказался в ставке самого Кончака, где и встретился со своей будущей женой — Кончаковной... Пленный Игорь... свободно ездил на охоту, даже призвал к себе попа — в общем, вел вольную жизнь. Недаром ему так легко было бежать из плена... Представляется весьма вероятным, что побег этот не был неожиданным для Кончака... Кончак постарался женить юного Владимира Игоревича (ему было 15 лет.— В. К.) на своей дочери. Все эти действия направлены были на то, чтобы приобрести в лице Игоря и всей его обширной родни надежных союзников. В 1187 г. Кончак окончательно закрепил дружбу и союз, отпустив Владимира "ис половец с Кончаковною... и детятем"... после всех этих событий летописец не зафиксировал ни одного набега Игоря на владения Кончака" (с. 164, 165—166).

     Следует добавить, что сын и преемник власти Кончака принял Православие и носил имя Юрий Кончакович. В 1206 году он, уважаемый на Руси человек, выдал свою дочь за будущего великого князя, сына Всеволода Большое Гнездо, Ярослава — отца Александра Невского (правда, последнего родила не половчанка, а вторая жена Ярослава).

     Уже из этой истории семейных взаимоотношений русского князя и половецкого хана, явившихся прототипами главных героев "Слова о полку Игореве", ясна вся сложность и многозначность темы "русские и половцы". А ведь речь идет о людях, чьи художественные образы оказали, по-видимому, наибольшее воздействие на одностороннюю, прямолинейную трактовку этой самой темы — как темы непримиримого и жестокого противостояния...

     Не исключено, что эти мои суждения будут восприняты как некое "принижение" столь чтимого всеми "Слова"... Но такое восприятие было бы совершенно неосновательным. Во-первых, "Слово", как уже сказано,— одно из величайших собственно художественных творений на Руси. А для величия художественного мира, в конце концов, не существенна "реальная" основа: этот мир может опираться и на точно воссозданные действительные события, и на события, которые в значительной степени или даже целиком являются плодом творческого вымысла художника. Так, одна из величайших (если не величайшая) из русских поэм — пушкинский "Медный всадник" — не могла бы возникнуть без очень существенной доли вымысла (к тому же ирреального, фантастического вымысла).

     С другой стороны, "Слово", как и другие высшие творения русского искусства, живет не своей связью с определенным отдельным событием, а воплощенной в нем целостностью исторического бытия Руси вообще. Его породило не столько противоборство Игоря и Кончака, сколько глубокая память обо всех прежних битвах и жертвах Руси и, более того, вещее предчувствие, предсказание грядущих битв и жертв -- в том числе, конечно, и столкновения с роковой мощью монгольского войска (об этом не раз говорилось в литературе), которое подошло к Руси менее чем через сорок лет после Игорева похода. И, говоря об определенном "несоответствии" действительных отношений Руси с половцами и той "картины" этих отношений, которая предстает в "Слове", я преследовал простую цель: показать, что художественный мир поэмы (из которого многие черпают свои основные представления об этих отношениях) и реальная история — существенно разные явления.

     Нельзя не сказать, что я более или менее подробно остановился на проблеме взаимоотношений русских и половцев отнюдь не только для уяснения этих отношений как таковых. Перед нами одно из бесчисленного множества проявлений евразийской сущности Руси — наиболее глубокой и наиболее масштабной основы ее исторического бытия, символом которой и стал с XV века ее герб — двуглавый орел (считается, что этот герб был попросту заимствован из Византии, так же существовавшей на грани Европы и Азии, однако есть основания полагать, что в Византии этот символ не обладают столь же центральным, главенствующим значением, как на Руси). "Евразийская" политика Руси ясно выразилась уже в XII веке в матримониальных (то есть брачных) союзах ее великих князей (о них уже упоминалось) — союзах, которые всегда имели прямое государственное значение. Так, если в XI веке. Ярослав Мудрый выдал своих сыновей и дочерей за представителей различных европейских правящих династий, то его внук Владимир Мономах, женатый на дочери английского короля, обручил своего сына Мстислава с дочерью шведского короля, дочь Евфимию --с венгерским королем, а сыновей Юрия (Долгорукого) и Андрея — с дочерью половецкого хана Аепы и внучкой Тугорхана и, наконец, сына Ярополка — с осетинской княжной. Эти государственные браки нельзя рассматривать в "бытовом" аспекте; они с очевидностью запечатлели двойственный, "евразийский" характер исторического бытия Руси.

     А вся история взаимоотношений русских и половцев, пришедших в южнорусские степи в середине XI века из глубин Азии (из Прииртышья), ясно свидетельствует о способности русских установить — при всех имевших место противоречиях — равноправные отношения с, казалось бы, совершенно не совместимым с ними, чуждым кочевым народом. Сама борьба русских князей с половецкими ханами — пусть нередко принимавшая острейшие формы — едва ли решительно отличалась от борьбы тех или иных враждующих русских князей между собой; многочисленные союзы князей с ханами во время борьбы с другими русскими же князьями говорят об этом со всей определенностью.

     И современники, и позднейшие историки не раз безоговорочно осуждали подобные союзы. Но в таких приговорах едва ли выражалось понимание реального положения дел. И с особенной яркостью "недействительность" этих приговоров запечатлена в судьбе князя Игоря Святославича. В "Слове" он представлен как беззаветный герой противоборства с половцами, а в действительности он был, если угодно, другом Кончака до своего воспетого в "Слове" набега и стал его родственником после этого набега.

     Итак, взаимоотношения русских и половцев никак нельзя трактовать в плане борьбы с некой непримиримо враждебной силой; половцы в конечном счете были частью Руси. Поэтому русско-половецкое противостояние никак не могло стать "предметом" и стимулом для создания русского героического эпоса (то есть былин) — не могло в особенности потому, что у половцев не было и намека на мощную и хорошо организованную государственность, которая явилась бы той силой, которая могла реально подчинить себе Русь. Половцы совершали грабительские походы на Русь, приносившие нередко очень тяжкий урон, но они, так сказать, даже и не ставили перед собой задачу "порабощения" Руси; в конечном счете это ясно и из самого "Слова о полку Игореве".

     И, вопреки мнению многих литературоведов, "Слово" не являет собой (в отличие от былин) героический эпос. Конечно, оно так или иначе связано с традицией героического эпоса; но эта традиция существенно изменена или, вернее, претворена в принципиально иной жанровый феномен и с точки зрения типа, способа воплощения (об этом говорилось выше; так, элементы мифа стали здесь "средством" создания образа, а не его содержанием), и с точки зрения самого совершающегося в произведении действа. Это претворение глубоко раскрыто в кратком рассуждении М. М. Бахтина, которое начинается так: "Слово о полку Игореве" в истории эпопеи (имеется в виду именно героический жанр.— В. К.). Процесс разложения эпопеи и создания новых эпических жанров... "Слово о полку Игореве" — это не песнь о победе, а песнь о поражении (как и "Песнь о Роланде"). Поэтому сюда входят существенные элементы хулы и посрамления... Для "Слова" характерно не только то, что это эпопея о поражении, но особенно и то, что герой не погибает (радикальное отличие от Роланда) 46в.. Игорь... ничего не сделал и не погиб". Но вместе с тем Игорь, испытав посрамление и тем самым как бы, по словам М. М. Бахтина, "претерпев временную смерть (плен, "рабство"), возрождается снова" 47в.

     И эта сердцевина содержания "Слова о полку Игореве" едва ли может быть понята в рамках героического эпоса. М. М. Бахтин (что необходимо подчеркнуть) определяет "Слово о полку Игореве" не только как результат "разложения" героического эпоса, но и как плод начавшегося "созидания" иного, нового жанра — жанра, который, по сути дела, предвосхищает — в очень отдаленной исторической перспективе — русский роман эпохи его расцвета — роман, для коего в высшей степени характерно именно "посрамление" героя, его "смерть" ради подлинного "воскресения".

     Об этом глубочайшем мотиве русского романа, в частности, говорил Достоевский, оценивая толстовскую "Анну Каренину":  "Явилась сцена смерти героини (потом она опять выздоровела) -- и я понял всю существенную часть целей автора. В самом центре этой мелкой и наглой жизни появилась великая и вековечная жизненная правда и разом все озарила. Эти мелкие, ничтожные и лживые люди стали вдруг истинными и правдивыми людьми... Последние выросли в первых, а первые (Вронский) вдруг стали последними, потеряли весь ореол и унизились; но унизившись стали безмерно лучше, достойнее и истиннее, чем когда были первыми и высокими" 48в.

     Суждение это вполне уместно отнести не только к романам Толстого, но и ко многим другим русским романам XIX века, включая, конечно, и романы самого Достоевского. Но художественная "тема", обрисованная здесь, так или иначе зарождалась в "Слове о полку Игореве", которое, помимо прочего, и по этой причине было столь родственно воспринято в XIX веке. И это, понятно, не "тема" героического эпоса, а прорыв в будущее, совершенный (что вполне естественно) на излете исторической эпохи — в последние десятилетия существования собственно Киевской Руси.

     Чтобы глубже понять бахтинскую мысль о столь характерной для русского сознания (и, конечно, бытия) "временной смерти", после которой наступает возрождение, обратимся к одному очень выразительному человеческому документу — дневнику крупного историка Ю. В. Готье (1873—1943), который он вел во время революции.

     20 июля 1917 года он записал: "Русский народ — народ-пораженец; оттого и возможно такое чудовищное явление, как наличность среди русских людей — людей, страстно желающих конечного поражения России". Речь идет, понятно, о поражении в войне с Германией; Ю.В. Готье стремится увидеть в тогдашнем пораженчестве глубокий и всеобщий смысл: "Поражение всегда более занимало русских, чем победа и торжество: русскому всегда кого-нибудь жалко — поэтому он предпочитает жалеть себя и любить свое горе, чем жалеть другого, причинив тому зло — эгоизм наизнанку. (Разрядка моя; естественно только поставить вопрос: действительно ли это "эгоизм" — пусть даже "изнаночный"? — В. К.). Наши летописи, "Слово о полку", песни про царя Ивана, сказания о Казани, о Смуте,— продолжает Ю. В. Готье,— воспевают и рассказывают преимущественно поражения... Доктрина непротивления злу — формулированная Толстым — есть тоже радость горя, унижения, неудачи и поражения. Отсюда и современная доктрина "пораженчества"... Ведь одними германскими шпионами дела не объяснить: их семя, как и в вопросе чистой измены, пало на добрую почву. Это наша психология — полная противоположность психологии германского народа с его доктриной "Deutschland uber alles" 49в и культом силы и торжества; ceteris paribus 50в при столкновениях этих двух народов русский должен быть побежден" 51в.

     И Ю. В. Готье делает следующий прогноз: "участь России, околевшего игуанодона или мамонта,— обращение в слабое и бедное государство, стоящее в экономической зависимости от других стран, вероятнее всего от Германии... Вынуты душа и сердце, разбиты все идеалы. Будущего России нет; мы без настоящего и без будущего. Жить остается только для того, чтобы кормить и хранить семью — больше нет ничего. Окончательное падение России как великой и единой державы вследствие причин не внешних, а внутренних, не прямо от врагов, а от своих собственных недостатков и пороков и от полной атрофии чувства отечества, родины, общей солидарности, чувства union sacree 52в — эпизод, имеющий мало аналогий во всемирной истории. Переживая его, к величайшему горю, стыду и унижению, я, образованный человек, имевший несчастье избрать своей ученой специальностью историю родной страны, чувствую себя обязанным записывать свои впечатления..." (с. 155).

     Ю. В. Готье — русский французского происхождения; его прадед поселился в Москве при Екатерине II. Вместе с тем ясно видно: он стремится оценить Россию как бы со стороны, объективно. Однако это ему не удается... Привкус своего рода любования "поражением" — любования, которое он вроде бы хочет с негодованием отвергнуть,— присутствует в его размышлениях. И это особенно подтверждает обоснованность его пафоса.

     Правда, он, конечно же, абсолютизировал русское "пораженчество"; оно не характерно ни для героического эпоса, ни для многих и разнообразных позднейших явлений русской культуры. Да и "пророчество" Ю. В. Готье оказалось неверным — в частности, и в отношении его собственной. личной судьбы, в которой в конечном счете выражалась судьба России.

     Жизнь его после революции поначалу явно шла к полному крушению. И в 1930 году он был арестован и осужден вместе с десятками виднейших своих собратьев — русских историков. Казалось бы, целиком сбылся его безысходный прогноз; рушилась не только отечественная история, но даже и наука о ней... Однако к 1934 году Ю. В. Готье, как и его соратники, кроме нескольких старших по возрасту, которые умерли в изгнании, вернулся к работе, издал целый ряд трудов и в 1939 году стал академиком... Ошибся Ю. В. Готье и в том, что в столкновении с Германией русский народ неизбежно "должен быть побежден..." Историк смог увидеть необоснованность своего прогноза: он скончался в Москве на семьдесят первом году жизни, 17 декабря 1943 года — уже после бесповоротной победы над германской армией на Курской дуге.

     Словом, суждения Ю. В. Готье о всеопределяющем русском "пораженчестве", продиктованные катастрофой 1917 года, хотя они остро выявляют чрезвычайно существенное своеобразие отечественной истории и культуры, имеют все же односторонний и упрощающий реальность характер.

Истинную глубину и многогранность этой "темы" схватывает размышление Достоевского, опирающееся на сцену из толстовской "Анны Карениной". И необходимо увидеть в этом звено цепи, уходящей далеко в прошлое,— к "Слову о полку Игореве" и даже к еще более раннему творению русской литературы — "Сказанию, страсти и похвале святых мучеников Бориса и Глеба", — истолкование смысла которого дано Г. П. Федотовым 53в.

*  *  *

     Но мы забежали далеко вперед; возвратимся в эпоху сложения русской государственности и героического эпоса.

     Итак, речь шла о том, что в устном бытии эпоса имя главных врагов, хазар, заменилось впоследствии именем татар. Кстати сказать, "превращение" в татар половцев (а именно об этом говорится во многих работах о былинах) очень маловероятно и по, так сказать, фонетическим причинам; совсем иное дело - замена хазар на татар.

     Нельзя еще обойти и того факта, что с X до второй трети XI века Руси приходилось отражать набеги печенегов, и подчас именно они, печенеги, рассматриваются как первоначальные "прототипы" былинных образов врага. Так, например, С.М. Соловьев утверждал, что "предмет" былин - "борьба богатырей с степными варварами, печенегами, которые после получили имя татар" 54в.

     Но, во-первых, имя печенегов столь же трудно было превратить в имя татар, как и половцев. Далее, печенежские набеги еще в меньшей степени, чем половецкие, представляли крайнюю, "смертельную" опасность для Руси. Это был скорее разбой, чем настоящее противоборство. Наконец, печенеги, как и половцы, быстро и легко переходили от вражды к союзничеству и весьма часто выполняли для Руси роль наемного войска. Арабский географ и историк Ибн Хаукаль даже писал в конце X века о печенегах, что "они - шип (иной перевод - "острие". -- В.К.) русийев и их их сила" 55в.

     Правда, было несколько острых столкновений печенегов с Русью. Они даже нападали на Киев - в 968 и 1036 годах. Но в высшей степени характерно, что и в том и в другом случае нападения произошли во время отсутствия князей с их дружинами. Святослав в 968 году находился в Болгарии, а Ярослав в 1036-м - в Новгороде. В первом случае среди осаждавших Киев печенегов распространился ложный слух о неожиданном возвращении Святослава, и они удалились (в 969-м князь действительно прибыл в Киев и окончательно "прогна" врагов в степь); во втором же Ярослав, возвратившись, наголову разбил печенегов.

     Наконец, нельзя не сказать о том, что со временем, как пишет специалист по истории кочевых народов С.А. Плетнева, часть печенегов "подкочевала к самым границам Руси - на р. Рось - и пошла на службу к русским (киевским) князьям, образовав прекрасный военный заслон от половцев. Земли Поросья были отданы им под пастбища" 56в. Из этого ясно видно, что шаблонное представление о печенегах как "роковых" врагах Руси, по меньшей мере, односторонне.

     Особенно важно иметь в виду, что печенеги делились на две группы - "тюркских печенегов", кочевавших в степях южнее Руси и находившихся с ней то в союзнических, то во враждебных отношениях, и, с другой стороны, "хазарских печенегов", которые являли собой одну из составных частей Хазарского каганата, подобно аланам, болгарам, гузам и т. д. И "хазарские печенеги", естественно, представали в глазах русских именно как военная сила этого каганата, то есть в конечном счете как "хазары" (точно так же, например, в Византии воспринимали поход 941 года на Константинополь как поход Руси, хотя в составе русского войска был большой отряд печенегов).

     Правда, среди историков и археологов здесь есть разногласия. Так, С. А. Плетнева склонна считать всех вообще печенегов врагами хазар. Но М. И. Артамонов, основываясь на собственных археологических исследованиях, доказывал (прямо оспаривая точку зрения С. А. Плетневой), что именно печенеги составляли военный гарнизон одной из главных хазарских крепостей — Саркела 57в.

К тому же выводу пришел и другой видный историк и археолог Г. А. Федоров-Давыдов: "...хазарские печенеги ...входили в состав Хазарского государства, кочевали на его территории и в ряде случаев использовались хазарской администрацией как военные отряды ...в главной части Саркела, там, где располагался гарнизон, жили не сами хазарские воины, а отряд наемников, возможно, печенегов" 58в.

     И следует подчеркнуть, что печенеги, входившие в состав Хазарского каганата, представляли собой (как, впрочем и другие подчиненные каганату племена) гораздо более существенную опасность для Руси, нежели кочевавшие сами по себе печенеги. Тот факт, что ни печенеги, ни, впоследствии, половцы не могли угрожать самому бытию Руси, имеет, как уже сказано, вполне определенное объяснение: эти этносы не обладали сколько-нибудь сложившейся государственностью, которая была бы способна организовать и направить всю силу этноса — или, как Хазарский каганат, целого ряда этносов...

*  *  *

     Но обратимся непосредственно к теме "Русь и Хазарский каганат". Как уже говорилось, в "Повести временных лет", составленной через полтора столетия после гибели Каганата, содержатся крайне скупые и разрозненные сведения по этой теме. А достаточно богатые иноязычные источники в связи с этим долго казались сомнительными, недостоверными.

     Кроме того, скудость и неразработанность исторических источников породила вокруг "хазарской проблемы" немалое количество разнообразных произвольных концепций и заведомых "мифов" (так, хазар объявили неким "щитом", будто бы спасшим Русь от арабского завоевания, и т. п.), о которых нам не раз придется говорить. Споры о Хазарском каганате многократно заводили историков в своего рода безвыходный тупик.

     Однако уже столетие назад начались археологические исследования, все более ясно показывавшие, что на юго-восточной границе Руси IX — первой половины Х века находились мощные крепости и огромные поселения Хазарского каганата; эта археологическая культура получила название салтово-маяцкой (по двум ее крупным памятникам). Особенно плодотворны были археологические работы 1930—1980-х годов, которыми руководили выдающиеся ученые М. И. Артамонов, И. И. Ляпушкин и добившаяся наибольших результатов С. А. Плетнева (она продолжает свою деятельность и поныне).

     В 1989 году вышла книга С. А. Плетневой "На славяно-хазарском пограничье", в которой в той или иной мере подведены итоги многолетних исследований: "Степи и лесостепи донского бассейна были в VIII — начале Х в. заняты населением, создавшим... так называемую салтово-маяцкую культуру (которая, как сказано выше, на с. 3, тождественна культуре Хазарского каганата.— В. К.)... На всех трех крупных пересекающих эту территорию с севера на юг реках (Дону, Северском Донце, Осколе), а также на берегах более или менее полноводных их притоков постоянно встречаются остатки укрепленных и неукрепленных поселений — городищ и селищ... их известно уже около 300 (! — В. К.). Несомненно, особый интерес возбуждают при первом же знакомстве городища: величественные развалины белокаменных замков, расположенные на высоких прибрежных меловых мысах... крепости располагаются там на расстоянии 10—20 км одна от другой и создают по существу целостную линию мощных укреплений. Вплотную к этой линии с севера и запада подходили городища и поселения славян" 59в.

     Чтобы яснее понять суть дела, следует увидеть эту "линию" на карте. Представим себе цепь из мощных крепостей, проходящую несколько южнее линии, на которой расположены современные города (с востока на юго-запад) Воронеж, Старый Оскол, Белгород, Харьков. Это "белостенные крепости, стоявшие на высоких мысах, с которых река контролировалась иногда на десятки километров..." (там же).

     После тщательного изучения могильников вокруг крепостей С. А. Плетнева сделала следующий существеннейший вывод: "...хазарское пограничье... было заселено семьями, все мужское население которых несло воинскую службу... Военизация населения касалась... не только мужчин, но и женщин, многие из которых похоронены с оружием, воинскими поясами, сбруей и конями. В известной мере это население, несомненно, оберегало какие-то наметившиеся рубежи, поскольку, естественно, защищало свои личные владения от всевозможных вторжений. Однако основной (выделено мною.— В. К.) его функцией была не охрана пограничья, а проведение в жизнь наступательной политики каганата на западных и северо-западных соседей" (с. 278, 282),— то есть русские племена.

     Стоит отметить, что все без исключения крепости расположены на правом (западном), то есть русском берегу Дона, Оскола и Северского Донца и, значит, имели, надо думать, не оборонительное, а наступательное назначение; это были своего рода плацдармы для нападений. Около крепостей (о чем еще пойдет речь) располагались железоделательные предприятия и мастерские для производства оружия...

     Выше было отмечено, что летописи очень скупо говорят о борьбе с хазарами. Однако "каменная летопись", открытая археологами, говорит об этой борьбе недвусмысленно и со всей силой.

Нельзя не сказать, что уже известная нам цепь хазарских крепостей, воздвигнутых южнее "линии" Воронеж — Харьков, имела, по-видимому, продолжение на запад (точнее, юго-запад) — южнее "линии" современных городов Красноград — Днепропетровск — Кривой Рог. Еще в 1967 году С. А. Плетнева предположила, что здесь будет открыт "неизученный вариант салтово-маяцкой (то есть хазарской— В. К.) культуры" 60в. И позднее появились работы украинских археологов, подтвердившие этот археологический прогноз. Так, О. М. Приходнюк писал в 1978 году о городище Вознесенка на Днепре около Запорожья: "При сопоставлении археологических комплексов Вознесенки... с древностями степняков обнаруживается между ними значительная близость... Валы вознесенского табора были сооружены из камня и земли. Городища с подобными укреплениями известны у племен салтово-маяцкой культуры" и т. д. 61в. В 1981 году прогноз С. А. Плетневой подтвердил и другой украинский археолог, М. Л. Швецов. "В 1967 г.,— пишет он,— вышла монография С. А. Плетневой, посвященная изучению памятников салтово-маяцкой культуры... В их числе "степной, неизученный вариант", который занимает в основном территорию Нижнего и Среднего Поднепровья. Один из видов памятников этой культуры — так называемые грунтовые могильники... рассматриваются в данной статье" 62в. Исследование "славяно-хазарского пограничья" в приднепровских областях продолжается. И трудно усомниться в том, что мощная "военная линия" Хазарского каганата, обращенная против Руси, уже полностью "открытая" в бассейнах Дона и Северского Донца, станет в конечном счете очевидной и в бассейне Днепра,— то есть вдоль всего пограничья Руси и Каганата.

     Согласно "Повести временных лет", "по смерти" Кия его подданных полян "нашли... хазары сидящими на горах этих в лесах и сказали "Платите нам дань"; ко времени же прихода в Киев с севера Аскольда (то есть к середине IX века) "хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке с дыма". В дальнейшем выясняется, что дань хазарам платили еще и радимичи — то есть в общей сложности примерно половина территории Руси,— половина, расположенная южнее среднего течения Оки и верхнего течения Днепра.

     "Аскольд же и Дир...— повествует летопись,— стали владеть землею полян". По поводу этого летописного сообщения еще Н. М. Карамзин вполне уместно написал: "Невероятно, чтобы хазары, бравшие дань с Киева, добровольно уступили его варягам, хотя летописец молчит о воинских делах Аскольда и Дира в странах днепровских; оружие, без сомнения, решило, кому начальствовать над миролюбивыми полянами" 63в.

     Могущее показаться простодушным утверждение Карамзина о "несомненности" войны Аскольда с хазарами на самом-то деле совершенно естественно. Через несколько десятилетий после Карамзина С.М. Соловьев, изложив летописные сведения о действиях Олега после его прихода в Киев ("отправился Олег на северян... и не позволил им платить дань хазарам, говоря так: "Я враг их, и вам им платить незачем... Послал Олег к радимичам, спрашивая: "Кому даете дань?" Они же ответили; "Хазарам". И сказал им Олег: "Не давайте хазарам, но платит мне" и т. д.), замечает; "...надо было бы ожидать враждебного столкновения Руси с последними (хазарами.— В. К.), но, как видно, до летописца не дошло предание об этом" 64в.

     С. М. Соловьев в данном случае не вполне прав; в сохранившем ряд древнейших сведений Архангелогородском летописце есть запись: В лето 6391 (883) иде Олегъ... на козары" 65в. Конечно, это предельно скупое сообщение не очень удовлетворяет. Но ведь и запись "Повести временных лет" — "В лето 6473 (965) иде Святослав на козары; слышавше же козары, изидоша противу с князем своим Каганом, и съступишася битися, и бывши брани, одоле Святослав козаром и град их и Белу Вежю взя" — также весьма скудна...

     Можно объяснить это тем, что летописные своды составлялись через 150 или даже 250 лет после событий; можно предположить в сей лаконичности некий особый смысл. Но нельзя не признать, что сохранившаяся до наших дней, через тысячелетие с лишним каменная летопись — вся эта цепь окруженных многолюдными военными поселениями мощных крепостей на русско-хазарском пограничье — свидетельствует, что предположения Карамзина и Соловьева были совершенно оправданными. Есть все основания считать, что и при Аскольде, и при Олеге шла война Руси и Хазарского каганата. Именно это надо видеть в кратких сообщениях летописей.

     Да, летопись, составлявшаяся через 300 лет после начала русско-хазарских столкновений и через 150 лет (то есть шесть человеческих поколений!) после разгрома Каганата Святославом, крайне скупо говорит обо всем этом. Но ведь до нас дошли произведения словесности, которые создавались задолго до летописи, непосредственно во времена русско-хазарского противостояния, и так или иначе запечатлели это противостояние. Речь идет, понятно, о героических былинах.

     Можно с полным правом утверждать, что археологические открытия последних десятилетий в Подонье имеют для изучения былинного эпоса, по сути дела, такое же значение, как и открытия Генриха Шлимана и продолжателей его дела в Малой Азии — открытия, безусловно подтвердившие историческую реальность гомеровского эпоса.

     В частности, под редакцией С. А. Плетневой в 1987 году был издан сборник материалов об одной из монументальных крепостей, расположенной на правом берегу Дона, у впадения в него реки Тихая Сосна. Это сооружение было воздвигнуто в середине IX века, то есть, по всей вероятности, в период столкновения Хазарского каганата с пришедшим с севера в Киев Аскольдом.

     "Маяцкое городище,— пишет С. А. Плетнева,— является уникальным архитектурным памятником IX в. Его белокаменные стены... производят и поныне впечатление мощи и красоты. Панцири стен (внешний и внутренний) сложены из крупных меловых блоков, поверхность которых тщательно обтесана и даже заглажена" 66в.

     В былине, считающейся одной из наиболее архаических, "Волх Всеславьевич", говорится о дружине, совершившей далекий поход:

И пришли оне к стене белокаменной,

Крепка стена белокаменная...

     Необходимо учитывать, что ни печенеги, ни половцы, ни монголы вообще не строили крепостей, и если исходить (а это вполне естественно) из того факта, что в былинном эпосе дело идет о борьбе со "степью", данная "подробность" может относиться только к хазарскому времени.

     Уже шла речь о том, что в хазарских военных поселениях в Подонье боевую службу несли не только мужчины, но и женщины: "Воинскую повинность несли, судя по данным могильника, женщины всех возрастов: нередко это были юные девушки (до 20 лет), однако основная тяжесть ложилась на плечи возмужалых женщин..." 67в.

     В русских былинах образ вражеской "богатырки", "поляницы" и т. п.— один из наиболее типичных, причем это обычно образ именно уже немолодой женщины, имеющей, например, взрослого сына. Многие исследователи былин видели в этом чуть ли не некую "экзотику". Но современные археологические исследования хазарских военных поселений доказывают вполне "обыденную" реальность этих воительниц...

     Никак нельзя, наконец, упустить из внимания и тот факт, что само понятие и слово "богатырь", имеющее центральное значение в былинах,— слово из хазарских времен. Нередко ошибочно полагают, что это слово принесли на Русь монголы. В действительности оно вошло в русский язык еще в "хазарские" времена. Видный исследователь говорит об этом: "...известно, что некоторые хазарские каганы носили титул Багатур (богатырь), связанный с военной системой. Как правило, им пользовались военные вожди... Тюрко-хазарский термин "богатур", "богатырь" получил распространение в Алании; в раннем Болгарском государстве военачальники назывались "багатур", этот термин проник и в русский язык" 68в (хазары, аланы и болгары — как еще будет показано — непосредственно соприкасались с русскими в IX—Х веках).

     Разумеется, здесь намечено только несколько "соответствий" исторической реальности времени войн Руси с Хазарией и художественного мира былинного эпоса. Необходимо охарактеризовать эту историческую реальность более или менее полно.

     Как уже говорилось, работы на тему "былинный эпос и историческая действительность" делятся, в общем и целом, на два типа: либо былинный мир в них сопоставляется и так или иначе отождествляется с миром, отраженным в летописях (отсюда и возникают — в качестве главных врагов — печенеги, половцы, монголы), либо делается попытка доказать, что былины, по сути дела, "внеисторичны". Здесь предлагается как бы третий путь в понимании происхождения былин: они, несомненно, никак не могут быть сведены к летописным сведениям о борьбе с печенегами, половцами и т. п., но они все же имеют реальную историческую основу — как, в конечном счете, и любой героический эпос. Нельзя забывать, например, что французский и испанский эпосы так или иначе "отразили" судьбоносное столкновение с Арабским халифатом, а германский восходит, в конечном счете, к эпохе вторжения в Европу орды гуннов во главе с Атиллой. Было бы в высшей степени странно, если бы русский эпос не имел подобной конкретной исторической основы — подобной и в том смысле, что дело шло о могущественнейшем и "роковом" противнике, в борьбе с которым решалась судьба народа и государства.

     Хазарский каганат — исключительно сложный, даже, если угодно таинственный исторический феномен. И для действительного понимания начальной поры русской государственности и культуры (а значит, и самой истории) необходимо как можно более ясно и полно изложить выработанные к настоящему времени историографией и археологией представления о Хазарском каганате. Необходимо это сделать еще и потому, что "хазарская тема" обросла различными безосновательными построениями и мифами, которые только мешают уяснению действительной роли Каганата в истории Руси.

     Хазарский каганат был — особенно для своего времени — громадным и мощным государством, несмотря на присущие ему острые внутренние противоречия и нестроения. Еще сравнительно недавно это представление оспаривалось,— подчас категорически. Так, Б. А. Рыбаков утверждал в 1952 году, что Хазарский каганат — это-де всего лишь "небольшое степное государство, не выходившее за пределы правобережных (имеется в виду правобережье Волги.— В. К.) степей", и, мол, "заведомо несостоятельны попытки представить Хазарию Х века огромной империей" 69в. Но ровно через 30 лет тот же самый Б. А. Рыбаков писал о походе Святослава против хазар в шестидесятых годах Х века: "Результаты похода были совершенно исключительны: огромная Хазарская империя была разгромлена и навсегда исчезла с политической карты Европы" 70в.

     В течение тридцати лет, которые отделяют друг от друга процитированные тексты Б. А. Рыбакова, изучение Хазарского каганата (главным образом археологическое) сделало попросту невозможным преуменьшение его размеров и могущества. Так, фундаментальный археологический трактат С. А. Плетневой, изданный в 1967 году, завершался всецело обоснованным выводом, что Хазарский каганат был "могучей державой", которая сумела "на протяжении почти двух веков противостоять крупнейшим государствам того времени — Византийской империи и Арабскому халифату" 71в (здесь необходимо одно уточнение: "противостояние" Каганата арабам и Византии относится к разным временам: первое — к VII— VIII, а второе — к IX—Х векам).

     Изданный недавно труд А. П. Новосельцева открывается утверждением, что Хазарское государство "играло доминирующую роль в регионе.. Каганат господствовал на обширной территории Восточной Европы, где многие народы в разное время и по-разному от него зависели". Как подчеркнуто далее, Каганат был "главной политической силой Восточной Европы" 72в.

     Еще более определенно высказался А. П. Новосельцев в последующей своей работе, касающейся этой проблемы,— "Образование Древнерусского государства и первый его правитель" 73в. Ставя перед собой цель "воссоздать картину политических объединений Восточной Европы IX века", исследователь подчеркивает, что "в ту пору наиболее сильным государством региона была Хазария... гегемония Каганата... распространялась на значительную часть восточно-славянских земель" (с. 5). Имеются в виду южная и средняя Русь, но существовала "и угроза подчинения этой державе (Хазарской.— В. К.) также и северо-славянских и финских земель, находившихся на торговом пути с Востока в Прибалтику и вообще в Западную Европу" (с. 7). И вполне естественно, заключает исследователь, что при князе Олеге шла "русско-хазарская война" (с. 14).

     Хазарский каганат являл собой многослойное, многоплановое явление евразийской истории VII—Х веков, никак не сводимое к истории хазар как таковых. Но начинать, конечно, следует с самих хазар — тюркского народа, первые сведения о котором относятся к середине VI века. Хазары предстают в этих сведениях как активное воинственное племя, кочующее в прикаспийских степях. В новейшем исследовании востоковеда Т. М. Калининой (а в ее работах был выяснен целый ряд существенных исторических фактов) показано, что хазары до своего появления в Предкавказье обитали, по всей вероятности, в Средней Азии, в районе реки Сырдарьи — у восточной границы древнейшего высокоразвитого государства Хорезм, расположенного в нижнем течении реки Амударьи и сыгравшего в VIII— Х веках (о чем еще будет речь) исключительно важную роль в истории Хазарского каганата. По сведениям великого арабского ученого первой половины IX века, уроженца Хорезма, Мухаммада ал-Хорезми (точнее, ал-Хваризми), на Сырдарье даже существовал город ал-Хазар 74в. По-видимому, в VI веке хазары переселились отсюда на запад, в прикавказские степи. Здесь они оказались в сфере влияния двух соперничающих держав — Византии и Ирана, которые, в частности, вели давнюю борьбу за власть в землях между Черным и Каспийским морями. Византия, которая имела возможность проникать в эти земли не только с юга, но и с севера (так как у нее были, например, владения в Крыму), уже в VII веке сделала хазар своими союзниками 75в.

      Затем возникший на Аравийском полуострове (в начале 630-х годов) чрезвычайно энергичный Арабский халифат стремительно завоевал Иран и сменил его в качестве главного соперника Византийской империи. С переменным успехом с тех пор, то есть с середины VII в. (и до середины XI века — на протяжении четырех столетий!), развертывается борьба Империи и Халифата. И хазары принимают участие в ней на стороне Византии, правда, только до второй половины VIII века (напомню, кстати, что позднее, с конца IX века или начала Х века в качестве союзников Византии в сражениях с арабами не раз выступают воины Руси).

    Возможно, именно в целях сплочения для борьбы с арабами и возникает к середине VII века сильная государственность — Хазарский каганат, центр которого находился на территории современного северного Дагестана. Эта государственность сумела в той или иной мере подчинить своей власти другие народы Северного Кавказа — прежде всего часть болгар 76в и алан (предков осетин).

     Первоначальная теснейшая связь Каганата с Византией ясно выразилась в установленном не так давно факте широкого распространения христианства у хазар. Известный дагестанский археолог М. Г. Магомедов показал, что уже в VII веке в тогдашнем центре Каганата на реке Сулак -- Баланджаре (или Беленджере) существовали церкви; найдены здесь и многочисленные предметы христианского культа 77в. Это, между прочим, самые ранние памятники христианства на Северном Кавказе.

     И есть все основания согласиться с суждением одного из тщательных современных исследователей "хазарской проблемы", археолога и историка А. В. Гадло, который писал: "...нельзя пройти мимо свидетельства ал-Бекри (арабский географ XI века, опиравшийся на более ранние сочинения.—В. К.) о том, что до принятия иудаизма (оно окончательно совершилось на рубеже VIII— IX веков.— В. К.) хазарский царь исповедовал христианство" 78в.

     О высокой развитости христианства в Хазарском каганате накануне установления господства иудаизма свидетельствует вполне достоверный источник — "Мученичество Або Тбилели", сочиненное во второй половине VIII века грузинским писателем Иоанном Сабанисдзе. Здесь рассказано о том, как князь грузинской области Картли бежал из захваченной арабами родины в Хазарию, а в его свите находился преданный ему араб по имени Або. И именно в Хазарском каганате Або принял христианство (за что был после возвращения в Грузию казнен арабами как предатель). В "Мученичестве Або Тбилели" сообщается, что в Хазарском каганате "много селений и городов, которые беспрепятственно пребывают в вере Христовой" 79в.

     Трудно усомниться в том, что развитие христианства в Хазарском каганате обусловлено его тесными связями и военно-политическим союзом с Византией. Этот союз привел даже к необычному результату: в 732 году византийский император Лев III Исавр женил своего сына Константина (V-го) на дочери хазарского кагана Чичак (тюрк. "цветок"), получившей христианское имя Ирина; ее сын, правивший Империей в 775— 780 годах, известен как Лев IV Хазар. Необычность здесь в том, что императоры Византии считали заведомо недостойными браки с "варварами"; впоследствии, в Х веке, Константин VII Багрянородный гневно писал, что этой "брачной сделкой" император "навлек великий позор на державу..." 80в.

     Правда, еще в 690-х годах император Юстиниан II женился на сестре хазарского кагана Ибузира Глявана, но он тогда, в сущности, не был императором, ибо его свергли, и он стремился вернуть престол с помощью хазар.

     Гнев Константина Багрянородного был обусловлен, по всей вероятности, и тем, что не позднее 780-х годов — то есть всего через полвека после упомянутого брака Константина V — Хазарский каганат разорвал союз с Византией. Это ясно выразилось, например, в том, что хазары обеспечили высвобождение Абхазии в 786—787 годах из-под власти Империи 81в.

     В середине VIII века византийский наместник (эристав) в Абхазии Константин II женился на дочери хазарского кагана (между прочим, родной сестре матери византийского императора Льва IV Хазара), а его сын, эристав Леон, как сообщено в "Летописи Картли", был, следовательно, "сыном дочери царя хазар и с его помощью отложился от греков, завладел Абхазией и Эгриси, назвал себя царем абхазов" 82в.

     В это же время, а говоря точно, в 787 году, хазары впервые пришли в столкновение с византийцами в Крыму. Ранее, говорит исследователь этого события, "проникновение хазар в Таврику... могло носить относительно мирный характер" (по крайней мере до 787 года), что вызывалось "сближением их с Византией перед лицом общего врага — арабов" 83в.

     Дело в том, однако, что арабы и после 787 года оставались теми же непримиримыми врагами Византийской империи, и следует сделать вывод о кардинальном изменении к концу VIII века всей "внешней политики" Хазарского каганата, который ранее был верным союзником Византийской империи. Как писал М. И. Артамонов, "особенно ценной оказалась военная мощь хазар для Византии. Благодаря хазарам Византии удалось не только устоять перед арабами, но и нанести им ряд чувствительных ударов"^84в. Но, по справедливому суждению А. П. Новосельцева, автора более позднего капитального труда о хазарах, ситуация конца VIII века является "свидетельством... разрыва традиционных связей (Хазарии.— В. К.) с Византией, существовавших более 100 лет" 85в.

    Итак, в VII—VIII веках Хазарский каганат находится в тесном союзе с Византийской империей, но к концу VIII века они разрывают длительные прежние отношения. Этот разрыв, несомненно, был обусловлен превращением Каганата в иудаистское государство, что стало явным, по всей вероятности, уже в 780-х годах. Правда, позднее, к началу 830-х годов, союзнические отношения Империи и Каганата так или иначе восстановились, хотя и на очень краткое время. В 834 году византийцы по просьбе хазарских властей руководят строительством мощной крепости Саркел — важнейшего пункта в излучине нижнего Дона, через который шел, в частности, торговый путь от портов Черного моря на Волгу.

     Примирение произошло, надо думать, раньше самого этого строительства,— при императоре Михаиле II, правившем с 820 до 829 года. Византийская хроника, составленная в Х веке, дает очень весомое объяснение хазарских — то есть иудейских — симпатий Михаила II:

     "На свет его произвел город нижней Фригии (византийская провинция на территории современной Турции.— В. К.) по названию Аморий, в котором издавна проживало множество иудеев... Из-за постоянного общения и тесного с ними соседства возросла там ересь нового вида и нового учения, к которой, наставленный в ней с детства, был причастен и он. Эта ересь позволяла, совершая обряд, приобщаться спасительной Божьей купели, которую они признавали, остальное же блюла по Моисееву закону, кроме обрезания. Каждый, в нее посвященный, получал в свой дом учителем и как бы наставником еврея или еврейку, которому поверял не только душевные, но и домашние заботы и отдавал в управление свое хозяйство... Этого учения он (Михаил II.— В.К.) придерживаются и, войдя в зрелый возраст, будто виноградная лоза от усов, не мог избавиться... Чем дольше владел он царской властью, тем с большей жестокостью и природной злобой раздувал Михаил пламя войны против христиан... Христову паству он притеснял и истреблял, словно зверь дикий, а вот иудеев освобождал от налогов и податей, и потому любили они его и почитали больше всех на свете... Он дошел до вершин нечестия: приказал поститься в субботу... не верил в грядущее воскресение" 86в.

     Издатель этой хроники, видный византолог Я. Н. Любарский, так комментирует эти сведения: "О "еврейских корнях" Михаила сообщают и другие авторы. Скилица (византийский историк XI века. — В К.) утверждает, что учителем Михаила был еврей... По Михаилу Сирийцу (историк, патриарх Антиохийский в XII веке.— В. К.) Михаил был внуком крещеного еврея" (цит. соч., с. 273).

     После смерти Михаила в октябре 829 года на престол взошел его сын Феофил, который, "хотя и держался, как он утверждал, веры в Бога и Пресвятую Его Матерь, держался и полученной от отца мерзкой ереси... Ею морочил он свой благочестивый и святой народ" (с. 41). И по тому было вполне естественным, что "хаган Хазарии и пех (бек— В.К.) отправили к самодержцу Феофилу послов с просьбой отстроить им крепость Саркел... на реке Танаис" (Дон), и император "приказал выполнить просьбу хазар" (с. 56). По всей вероятности, восстановление союза с Каганатом было осуществлено еще при Михаиле II, столь расположенном к иудаизму, а Феофил продолжил дело отца.

     Но после смерти Феофила в январе 842 года начинается быстрое восстановление, возрождение византийского христианства. Императрица Феодора, которая фактически стала править Империей (сыну и наследнику Феофила Михаилу III было всего два года), ни в коей мере не разделяла убеждений своего супруга, в чем ее поддерживала имевшая большое влияние ее семья — прежде всего ее брат Варда, имевший титул кесаря (в сущности, второе лицо в государственной иерархии), и дядя Мануил. Сестра императрицы Феодоры Ирина состояла в браке с представителем знатного рода Сергием, и после смерти Феофила большую роль в политике, особенно церковной, стал играть ее сын — то есть племянник императрицы — Фотий, который позднее был возведен в сан патриарха. Причисленный впоследствии к лику святых Фотий — один из наиболее выдающихся деятелей Империи за всю ее историю. В 843 году устои христианства были полностью восстановлены и с этого времени отношения Империи и Каганата приобретают заведомо враждебный характер вплоть до конца существования последнего. Так, в 860 году, как явствует из "Жития" св. Кирилла, хазары осаждают византийский Херсонес в Крыму, а также натравливают на крымские владения Империи союзных с ними венгров.

     Вместе с тем нельзя не отметить, что Каганат вел достаточно сложную дипломатическую игру и, в частности, редко вступал в прямую, открытую борьбу с Византией, предпочитая натравливать на нее другие народы и прежде всего Русь (ниже эта тема еще будет освещена). Но противостояние, ясно обнаружившееся в событиях 787 года в Абхазии и Крыму, сохранилось (за исключением времени правления Михаила II и Феофила). Поэтому необходимо разграничивать два совершенно, даже несовместимо различных периода хазарской истории: до конца VIII века и последующий.

     В связи с этим необходимо сказать и о широко распространенном историографическом мифе, согласно которому Хазарский каганат якобы сыграл великую роль, не допустив распространения арабских завоеваний на территорию Восточной Европы и, следовательно, также Руси. Эта явно несостоятельная концепция характерна для западной историографии хазар и выразилась, в частности, в наиболее чтимых трудах американских востоковедов Д. М. Данлопа и П. Б. Голдена 87в. Повлияла она, увы, и на отечественных исследователей. Так, С. А. Плетнева утверждает, что "Хазария сыграла большую роль в истории восточноевропейских стран — она явилась щитом, заслонившим их от арабов, щитом, выдержавшим атаки непобедимых арабских армий, возглавляемых полководцами, перед именами которых трепетали другие народы" 88в.

      Между тем достаточно взглянуть на карту, демонстрирующую пределы арабских завоеваний, дабы убедиться: Халифат вовсе не стремился распространять свою власть к северу. Так, в Средней Азии арабы почти не продвинулись дальше линии городов Мерва и Самарканда, сделав исключение только для культурнейшего и богатейшего Хорезма в нижнем течении Амударьи. Нет сомнения, что их ни в коей мере не привлекали и земли, расположенные севернее Кавказского хребта.

     Как ни удивительно, С. А. Плетнева на той же странице своей работы, где она говорит о хазарском "щите", сообщает о походе грозного арабского полководца Мервана, который в 737 году решил полностью разгромить постоянно нападавших на закавказские владения Халифата хазар и преследовал их войско на их территории, то есть севернее Кавказа: "Арабы... не захотели остаться в стране, им не понравилась холодная и мрачная северная земля" (там же). Как же можно одновременно утверждать, что хазары будто бы защитили от арабского завоевания эту самую не привлекшую арабов землю?

     А. П. Новосельцев, убедительно полемизируя с суждениями С. А. Плетневой, заметил, что даже и вообще "вряд ли верно ставить вопрос об арабской угрозе, от которой якобы спасли Восточную Европу хазары... нет признаков того, чтобы арабы намеревались захватить страны Восточной Европы". И — более того — Хазария "не могла спасать Восточную Европу от арабов также потому, что сама выступала в отношении народов Кавказа (алан и др.), и славян, и Волжской Булгарии как поработительница; все эти народы боролись за свое освобождение от власти хазар" 89в.

     Итак, речь должна идти не о том, что хазары явились "щитом", спасшим Восточную Европу и в том числе Русь от арабского ига, но только о ряде их разорительных набегов на закавказские владения Халифата, которые они совершили в качестве союзников Византии (очевидно, как-то "оплачивавшей" их помощь). Однако, начиная по меньшей мере с середины VIII века в Хазарском каганате происходят коренные изменения, и на рубеже VIII— IX веков он предстает уже как совсем иное явление; именно в это время господствующей религией Каганата становится иудаизм.

*  *  *

      Да, не будет преувеличением утверждать, что Хазарский каганат до конца VIII века и в позднейшую эпоху — это совершенно разные исторические феномены, хотя, разумеется, переход от одного к другому совершился не мгновенно, а подготовляются в течение целого ряда десятилетий.

     С. А. Плетнева в своей известной краткой монографии назвала главу, посвященную истории Каганата после рубежа VIII— IX веков, "Новая география Хазарии". Но это не вполне точное определение; вернее было бы говорить о новом геополитическом статусе и значении Каганата. Начать с того, что центр его переместился почти на полтысячи километров к северу, в город Итиль в низовьях Волги, а "объектом" активнейшей политики стали не только Кавказ и Крым, как ранее, но вся Восточная Европа от Урала до Дуная.

     Перемещение центра Каганата на Волгу нередко объясняют стремлением уйти подальше от "арабской опасности". Но для этого объяснения нет сколько-нибудь серьезных оснований, ибо последний поход арабов на земли севернее Кавказского хребта состоялся в 737 году. Правда, ряд историков и датирует перенос столицы Каганата на Волгу именно этим временем. Но в новейшем труде о хазарах неоспоримо показано, что сведения о волжской столице хазар относятся ко времени не ранее IX века, причем ее называют сначала Хамлых — словом, которое, по-видимому, является "искаженной (немного) формой древнееврейского "ха-малех" ("царь") 90в. А. П. Новосельцев основательно опровергает мнение некоторых хазароведов, считающих, что арабы под руководством Мервана будто бы дошли в 737 году до столицы Хазарского каганата на Волге (в действительности этой столицы тогда еще просто не было), которая имела название ал-Бейда (или ал-Байда). На самом же деле ал-Бейда — это, по всей вероятности, арабский перевод названия ранней столицы Хазарского каганата — Самандара, располагавшегося в районе современной Махачкалы (см. А. П. Новосельцев, с. 122-130). На Волгу же столица Каганата была окончательно перенесена не раньше второй половины IX века (об этом свидетельствует тот факт, что посланец Константинополя к хазарскому кагану святой Кирилл в 861 году прибыл в Самандар, а не в Итиль — о чем ниже) и первоначально называлась Хамлых (Хамлидж): само это древнееврейское название свидетельствует, что Хазарский каганат уже стал тогда иудаистским. М. Г. Магомедов, опираясь на исследования М. И. Артамонова и С. А. Плетневой, доказывает, что волжская столица "как город складывается в середине IX века" 91в. И в самом деле: об ал-Хорезми, великом ученом первой половины IX века, тогдашнем лучшем знатоке географии, известно, что "названия Атиль или Итиль, распространенного у позднейших арабских географов... ал-Хорезми не знает" 92в.

     Позднее, с Х века, появляется название Итиль (или Атиль) — от Волги, на берегу которой был расположен город и которая называлась народами среднего и нижнего Поволжья словом Итиль (финно-угорское "река"). Город этот в течение IX века превратился в громадный по тем временам центр — военный и, что не менее важно, торговый, поскольку через него проходил тогда путь "из варяг в арабы" (по Волге и Каспию) и "Великий шелковый путь" из Китая через Среднюю Азию в Византию и, далее, в Испанию (караванный, а от кавказских портов — морской) 93в. Власти Итиля брали себе десятую часть стоимости провозимых товаров, что приносило, понятно, огромный доход, на который содержалась, в частности, внушительная наемная гвардия Хазарского каганата.

     Исключительным, способным поразить воображение деянием Каганата было заселение степи и лесостепи, расположенных южнее Руси, человеческой массой из различных кочевых народов — алан, болгар, гузов и т. д. Поразительна здесь быстрота, с которой чисто кочевое население превращалось в оседлое. В трактате С. А. Плетневой "От кочевий к городам" (существенно уже само это заглавие) хорошо показан этот "сверхъестественно" стремительный переход. Исследовательница говорит о трех основных стадиях истории кочевых народов: "1. Все население кочует круглый год, не имея постоянных жилищ и не задерживаясь подолгу на одном месте (таборное кочевание). 2. Все население кочует с весны до осени, а зимой возвращается на постоянные зимовища. 3. Одна часть населения кочует, другая — живет оседло и занимается замледелием" (с. 180).

     Еще в начале VIII века, показывает С. А. Плетнева, основное население Хазарского каганата находилось на стадии "таборного кочевания", а в IX веке оно предстает как перешедшее даже через третью стадию,— оседлое, занятое земледелием и ремеслами и обитающее в стабильных и нередко очень больших поселениях, состоящих из скопища полуземлянок и наземных жилищ из глины, дерева и камыша. Рядом с поселениями располагаются обширные могильники, которые дополнительно подтверждают оседлость, постоянность пребывания населения в данном месте.

     В некоторых из таких поселений (о чем уже говорилось) были воздвигнуты мощные крепости; исследования показали, что их создание относится, в основном, ко второй трети IX века -- то есть именно ко времени, когда разгоралась борьба Хазарского каганата с Русью. Население (это также отмечалось выше) было не только оседлым, но и всецело "военизированным", - притом не только мужское, но и женское.

     Весьма интересное и характерное явление, открытое при изучении "инвентаря" погребений в этих военно-хозяйственных поселениях, -- система воинских отличий или наград. Речь идет о находимых в могилах воинских поясах с разным количеством и набором "бляшек". "Различия в количестве бляшек и их подборе, -- доказывает С.А. Плетнева, -- означали разное общественное (в основном военное) положение погребенного... подавляющее большинство поясов принадлежало возмужалым и зрелым воинам... У юных воинов наборы значительно скромнее", хотя одно из захоронений юноши -- "с роскошным полным набором", ибо он, "видимо, превзошел доблестью всех"; "как и мужчины, наиболее богатые (полные) пояса носили пожилые женщины, видимо, испытанные в походах бойцы" 94в.

     Эта система наград или отличий ясно говорит о высокой степени организации военных поселений Хазарского каганата. И столь же ясно, что для создания из кочевых племен на территории от Дона до Днепра такого, в сущности, гигантского военно-хозяйственного лагеря, состоящего из сотен селений (только в регионе Подонья он занимал, по подсчету С.А. Плетневой, 100 000 квадратных километров), необходима была исключительно властная и конструктивная организаторская деятельность правительства Каганата.

     Известнейший исследователь кочевых народов Руси Г.А.Федоров-Давыдов констатировал как бы даже не без удивления: "В то время как в салтовских (то есть хазарских.--В.К.) поселениях представлены кончарное, железоделательное и другие ремесла, у печенегов, торков и половцев следов ремесла почти нет" 95в. То есть другие близкие к Руси кочевые народы, чья история разворачивается позже, чем "салтовская", ни в коей мере не достигли того технического "прогресса", который характерен для кочевников, оказавшихся под властью Хазарского каганата.

     Громадный военный лагерь, расположенный у юго-восточной границы Руси, был "самообеспечивающим" себя продовольствием, предметами быта и, что особенно важно, оружием. В новейшем обобщающем труде об этом лагере, труде, подводящем итоги многолетних изысканий автора, В.К. Михеева, и его археологического отряда, показано, в частности, высокое развитие металлургии и металлообработки, которыми занимались в IX-X веках в десятках селений Подонья на основе донских рудных месторождений:

     "Качество металла... было высоким. Микроисследования зубил и режущих концов ножниц для резки металла показали, что они подвергались термообработке на мартенсит (то есть изменение микроструктуры металла.— В. К.). ...О высоком уровне металлообработки свидетельствует производство оружия; сабель, боевых топоров, наконечников копий и дротиков, наконечников стрел, боевых ножей и кинжалов, кистеней... Металлографический анализ образцов сабель и их обломков из Верхнего Салтова, Правобережного Цимлянского городища и Маяков (это три из важнейших военных поселений.— В. К.) показал, что они были цельностальными с высоким содержанием углерода" 96в. Отмечу, что некоторые виды оружия, например, сабли и кистени 97в, как доказывают исследователи, были заимствованы Русью у своего хазарского противника.

     А вот результаты исследования хазарских крепостей в Полонье: "Добыча камня, его доставка к месту строительства и обработка являлись трудоемкими процессами... Особенно трудоемкой была добыча известняка, который широко использовался для возведения белокаменных крепостей. По нашим подсчетам, для возведения стен Верхнесалтовского городища понадобилось приблизительно 7 тыс. кв. м, Маяцкого — 10 тыс. кв.м, Правобережного — 12 тыс. кв.м и Мохначевского — 14 тыс. кв.м камня. Каменные блоки различных размеров обрабатывались с помощью долот и зубил" (там же, с. 76—77).

     Можно было бы привести множество других подобных фактов, но, полагаю, и так ясно: Хазарский каганат был в IX—Х веках государством, обладающим громадными "цивилизаторскими" возможностями. Естественно встает вопрос о причинах "цивилизованности" Хазарского каганата в его иудаистскую эпоху.

     Следует отметить, что существует безосновательное мнение, согласно которому еще до возвышения иудаизма в Хазарском каганате имелись, скажем, крупные "цивилизованные" города. Между тем один из виднейших современных "хазароведов" А. В. Гадло, исходя из достоверных источников, писал о крупнейшем хазарском "городе" (на Северном Кавказе) доиудаистского периода: "Баланджар вовсе не был городом в обычном понимании этого термина. Это был большой лагерь, для защиты которого был применен традиционный в военной практике кочевников способ. Его территория была ограждена связанными повозками (3 тыс. штук), за которыми укрылись защитники" 98в.

     Но вместе с установлением господства иудаизма создается и охарактеризованная выше цивилизация Каганата. И теперь перед нами встает задача понять, как и почему это совершилось.